На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

 — Флако! Что ты делаешь в здешних палестинах?

— На время вернулся в Мексику, почти получалось работать на нефтеперегонном заводе, пришлось потратить деньги, быстро вылетел. Но знаешь, на кого я наткнулся в Тампико? На твоего брата Фрэнка! Или Панчо —  вот как они его называют. Попросил передать тебе, что «стал одним из них». Сказал, ты поймешь, что это значит.

  — Старина Фрэнк? Черт. Он не сказал, одним из кого?

— Нет, это всё. У него было три вагона петард для скважин, знаешь, эти маленькие торпеды для нефтяных скважин, в каждой —  около кварты нитроглицерина? Прекрасные. Мы присматривались к некоторым, он назначил справедливую цену.

   Buen hombre, хороший парень твой брат.

— Это точно. Если увидишь его снова, скажи ему, что пусть лучше побережет свою задницу.

 — О, я непременно увижу его снова. Эй! В Мексике все всех увидят снова, а знаешь, почему? Потому что там всё готово взорваться. Спичка зажжена.

  — Вернусь, как только смогу.

  — На этот раз действительно?

— ¡Seguro, ése, точно! Будет много веселья. Веселья для всех. Хочешь присоединиться?

  — Не знаю. Думаешь, должен?

  — Ты должен поехать. Что, черт возьми, тебе здесь делать?

Ну, первое, что приходит на ум —  старая печальная сага, столь ужасающе прерванная в Венеции, о Скарсдейле Вайбе, за которым Риф должен был сейчас на самом деле следить, чтобы представиться. Но после отъезда Руперты Риф работал, особо не получая информации, Вайб уже вообще мог находиться по ту сторону океана. А после холодного расставания с Китом его сердце тем более было не на месте, по правде говоря...

—  Я остановился здесь в старом городе, — сказал Флако, —  возле Лимпии, корабль отплывает послезавтра, знаешь тот бар, «Л'Эспаньоль Клиньян», можешь оставить для меня сообщение у Дженнаро.

— Это, конечно, было бы здорово, mi hijo, сын мой, —  сказал Риф. —  Как в старые добрые времена, которые я почти помню.

   Флако пристально всматривался в него.

  —  У тебя здесь работа, это оно?

У него не было причин не признаться, учитывая непреклонную ненависть Флако ко всем значительным фигурам, которых еще нужно было убить, по обе стороны Атлантики.

Они сидели возле кафе за Площадью Гарибальди.

— Стараюсь избегать заведений вроде этого, — проворчал Флако. — Именно в такие буржуазные мишени любят бросать бомбы анархисты.

  — Можем найти другое место.

— Черт, будем верить в профессиональную этику, — сказал Флако, —  и в законы вероятности.

— Одно дело — пытаться выполнить долг чести перед своим мертвецом, —  считал Риф, — и совсем другое дело — сеять смерть любым доступным тебе способом. Только не говори, что я заражен буржуазными ценностями. Мне нравятся эти кафе, эти колебания городской жизни, лучше быть здесь и наслаждаться всем этим, чем постоянно бояться, что сейчас в тебя могут швырнуть бомбу..., — и, конечно же, именно в этот момент всё произошло, столь неожиданно и громко, что на протяжении многих дней после события выжившие не были уверены, что это было на самом деле, а тем более не могли поверить, что кто-то на самом деле жаждал превратить столь долго эволюционировавшую и доставшуюся столь дорогой ценой цивилизованность в этот огромный цветок разрушения — долгий густой ливень осколков, зеленых и прозрачных, янтарных и черных, от окон, зеркал и стаканов, графинов и бутылок с абсентом, вином, фруктовыми сиропами, виски различной выдержки и происхождения, человеческая кровь повсюду, кровь артериальная, венозная и капиллярная, фрагменты костей, хрящей и мягкой ткани, щепки различных размеров от мебели, оловянная, цинковая и медная шрапнель, изорванные холсты и крохотные гвоздики из рам, пары азотистых соединений, тучи дыма, слишком черные, чтобы сквозь них можно было что-нибудь увидеть — огромный сверкающий взрыв достиг небес и вернулся обратно, заполнил улицу и вышел за ее пределы, прошел сквозь лучи абсолютно равнодушного полуденного солнца, словно длинное сообщение для гелиографа, отправленное слишком быстро, чтобы его успел прочесть кто-то, кроме ангелов разрушения.

Остались эти внезапно израненные буржуа, плачущие, как дети, снова дети, у которых не было никаких других обязанностей, кроме как выглядеть достаточно беззащитными и жалкими, чтобы разжалобить тех, у кого есть средства для их защиты, защитников с современным оружием и нерушимой дисциплиной, ну где же они задерживаются? Пока они плакали, они поняли, что могут смотреть друг другу в глаза, словно их освободили от необходимости притворяться взрослыми, существовавшей до события, происшедшего всего несколько секунд назад.

 — Флако, черт возьми, это не один из твоих чокнутых сукиных сынов? —  Риф с интересом смотрел на кровь, кажется, окружавшую его со всех сторон. Ему удалось выползти из-под остатков стола и схватить Флако за рубашку. — Всё еще придерживаешься выбранного курса?

— Хуже, чем тогда в туннеле, — Флако с широкой глупой улыбкой начал кукарекать, словно петух, радующийся, что остался жив.

 —  Давай осмотримся, проверим...

Но, черт, надежды было мало. Мертвых было не слишком много, но достаточно. Флако и Риф поднимали обломки, потушили несколько небольших пожаров, нашли раненых, чье кровотечение можно было остановить с помощью жгута, нескольких человек, у которых был шок и которых нужно было накрыть обожженными и пропитанными кровью скатертями, чтобы согреть, к тому времени, когда появились полицейские и несколько диких собак, они сочли, что сделали всё возможное, и ушли. Ранний gregaou разлился над побережьем, и когда дым рассеялся над его головой, Риф решил, что чувствует в воздухе запах снега.

 — Некоторым из этих бандольеро, — Флако по-прежнему ухмылялся, — совсем, черт возьми, безразлично, с кем так поступать.

Риф почти спросил: «Почему?», но вдруг у него закружилась голова, и ему пришлось сесть. Всё болело.

 — Дерьмово выглядишь, дурень, pendejo, — сообщил Флако.

  —  Твоя рука тоже смотрится не подарком.

  — Неужто я ее сломал? — Флако проверил. —  Caray, ого!

  — Давай поищем нож, парень, — предложил Риф.

Это профессор Пивуан, некий местный кутюрье по части поверхностных ран после частых уличных стычек в квартале Рикье. Он мог доставать и пули, но признавался, что был в этом не особым мастером.

Они нашли острый стерильный инструмент и Профессора в настроении поиграть с ножом для медицинских целей. Потом Риф впал в одно из тех сумрачных состояний, когда казалось, что его брат Кит здесь, парит на высоте одного-двух футов в воздухе и по-особенному светится.

—  Мне очень жаль, — пытался сказать Риф, но у него пропал дар речи, словно в кошмаре, когда свет гаснет, мы слышим звук шагов и хотим спросить: «Кто здесь?», но не можем.

 — Всё в порядке, — сказал Кит, — ты не сделал ничего плохого. Ничего, что не сделал бы я.

— О чем ты, черт возьми, толкуешь? —  пытался сказать он. — Я всё сделал неправильно. Я сбежал от своего сына-младенца и от женщины, которую любил.

Риф знал, что плачет. Плачет обо всем, о чем мог бы плакать, и даже сверх того. Это было похоже на один из тех оргазмов в начале жизни, бесконечное событие, силу которого невозможно измерить. Его трясло. По всему лицу размазаны слёзы и сопли. Кит просто парил под потолком, повторяя «Спокойно, спокойно» и другие ободряющие слова, а некоторое время спустя начал исчезать.

Хотя перспективы в перестрелках революции у Анархистов никогда не были особо обнадеживающими, Флако был решительно настроен вернуться в Мексику. Как раз перед его отплытием они с Рифом приковыляли в «Л'Эспаньоль Клиньян», чтобы выпить на прощание. Они были в лейкопластыре, хирургических швах и темных пятнах засохшей крови, что минимум полчаса веселило бармена Дженнаро.

— Так что ты собираешься просто стоять на той старой дороге, пытаясь попасть в капиталиста из слонобоя, — сказал Флако.

 — Это и ваша говядина, после того как они убили того мальчика Танкреди.

   Флако пожал плечами.