Путь Базилио - Михаил Харитонов

— Я прихожу… — визжал Пьеро, роняя на сцену слюни. — Прихожу, прихожу, жи пы пы пю-у-у… уууААААААААА!

Сдувшийся было прыщ всё-таки набух и взорвался. Буратину как будто выстрелило из собственного тела — в иной и лучший мир, где не было ничего, кроме кайфа.

Опомнился он секунд через десять. На штанах темнело мокрое пятно. Буратине стало несколько неловко. Поэтому он завертел головой, чтобы убедиться, что он не один так попал.

Увидел он вот что. Самки выглядели довольненькими. У них блудливо маслились глазки, а на мордочках застыло такое выражение, будто каждая из них что-то спиздила и теперь хрен отдаст. Самцы, наоборот, смущались и не знали, куда глаза девать.

«В следующий раз сюда бабы набегут. И пидоры» — мозг Буратины неожиданно напрягся и выдал вполне убедительный экспресс-прогноз.

— Ну ты, поёбыш, чмо опущенное, — продолжал тем временем Арлекин, — мы ещё с твоей невестой не закончили. Как твою поебучку зовут?

— Она не такая! — закричал Пьеро, корчась на полу. — Не смей называть её грязными словами!

— Имя! Имя! — Арлекин принялся пинать белолицего ногами. — Имя, скобейда бля!

— Её зовут Мальвина… девушка с голубыми волосами… — простонал Пьеро.

— А внизу у неё волосы тоже голубые? — скверно ухмыльнулся Арлекин. — Что-то ты гонишь… Встать! — он отвесил панталоннику такой пинок, что тот вскочил солдатиком. Арлекин тут же наградил его за это тремя подзатыльниками. Пьеро только рыдал и хлюпал, утираясь рукавами.

— Ну а теперь вот чего, — в голосе Арлекина прорезалась какая-то злодейская задушевность. — Давай-ка ты расскажешь, что твоя Мальвина делала. С тобой. И как тебе это нравилось.

— Нравилось, да! — взвизгнул Пьеро. — Слышите, вы! Мне это нравилось! Мы… я…

— Неееееет, — протянул Арлекин, расплываясь в ухмылке ещё более скверной. — Ты говоришь неправду, дусик. Тебе это не нравилось. Ты страдал, Пьерошечка, ты страдал, ты мучился, ты плакал. Зато это нравилось ей — тебя примучивать. И ты прекрасно это знал, так ведь? Но ты же её любишь, да? — слово «любишь» Арлекин выговорил с невыразимым презрением. — Ну а теперь поделись с нами этим… покажи, что такое любовь… — он внезапно обнял белолицего и погладил его по щеке.

Буратину накрыло.

Это была бесконечная, холодная, чистая боль. Она была так огромна, что убивала любое чувство — и даже саму способность страдать. Она была слишком велика для неё. В её льдах умирало всё: желанья, стремленья, самая нужда в том, чтобы жить — и чтобы умереть. Ни в том, ни в другом не было никакого смысла.

И ничто не имело смысла. Не власть, не наслаждения, не надежды. Всего этого просто не было. И быть не могло. Только боль. И только в этой боли была жизнь, только она существовала на самом деле; как мёртвый ледяной воздух, которым невозможно дышать — и не дышать невозможно тоже.

— Мальвина, — сказал Пьеро, и Буратина узнал имя боли.

Арлекин схватил белолицего за ухо и сильно выкрутил.

И тут всё кончилось. Боль отпустила. Всё вокруг внезапно вспыхнуло — несусветно, неотсюдно. Буратину будто кинуло в бесконечное синее пространство, полное пения золотых труб, касаний нежных рук и сиянья бессмертных цветов. Бамбук почувствовал невероятное облечение — будто спасся от чего-то ужасного.

И тут же, сразу же, одновременно с этим ему вдруг захотелось снова испытать ту боль. Хотя бы на миг — снова вдохнуть, глотнуть тот ледяной воздух. Что-то в нём было такое, что не давало забыть о себе и отдаться живой жизни.

А поверх всего этого кометой пронеслась мысль: «и это за четыре сольдо!»

Маленький мозг Буратины буквально растащило в разные стороны. Щёлочка в деревянной голове дрогнула и приоткрылась.

Арлекин, занятый забалдевшим Пьеро, внезапно развернулся и неожиданно внимательно посмотрел в зал. Вид у него был такой, будто он увидел в грязной луже новенький блестящий соверен.

— Кто здесь? — спросил он с крайним удивлением.

Щёлочка превратилась в дырочку. Туда всё и улетело, что бамбук хотел сказать словами.

— Буратина! — закричал Пьеро, моргая, как сова.

— Его зовут Буратина! — завизжал пёсик с пуговицами вместо глаз.

— Буратина-Буратина! — спела коломбина, радостно подпрыгивая.

Ничего не понимающий Буратина встал к сделал шаг к сцене. Потом второй.

— Эй, парень! Да ты наш! — клетчатый подбежал к краю сцены и подал Буратине руку. — Пьерилка! Нашего полку прибыло! Паранорм! Настоящий паранорм!

— Ура! — глупая коломбина прыгнула на деревяшкина и попыталась его ущипнуть за блестящую ляжку. Буратина этого даже не почувствовал.

Мелкие глупые существа на сцене вообще ничего не поняли, но на всякий случай подняли невообразимый шум. Жаба-контрабасистка дунула в свою трубу, у всех заложило уши.

— П-паранорм, — всхлипнул белолицый и обнял Буратину за талию. — Брательник. Дай я тебя поцелую…

Пьеро умилился так, что зал снова оглоушило — на этот раз сантиментами. Носорог в мундире пожарника снова зарыдал. Только несколько мелких самцов на задних скамейках, до которых поле не добило, орали и требовали продолжения представления.

И тут из-за кулис выступил огромный чёрный человек в шляпе и с длиннющей бородой. Лик его был ужасен. В руке у него змеилась плётка — но рука была страшнее.

— Гу-гу-гу, — он заревел, и у Буратины разом вымело всё из головы. Кроме одной мысли: от этого чудовища надо бежать, бежать со всех ног.

Бамбук попытался было это и сделать: соскочить со сцены, пронестись по проходу, потом на улицу, а там поминай как звали. Он даже сделал шаг. То есть полшага. Потом мускулы внезапно перестали его слушаться.

Чёрная страшная тень назвинулась и накрыла его, и деревяшкин познал разницу между наведёнными грёзами и натуратльным животным ужасом. Он бы описался — но и эти мышцы обратились в камень.

— Так это ты помешал представлению моей прекрасной комедии? — раздалось над самым его ухом.

Буратина попытался было расцепить челюсти, чтобы хоть что-то сказать в своё оправдание — но вместо этого лишился чувств.

Примечания

1

Anima vili — «Низшая жизнь», примитивные существа.

2

Цидук а-дин — Еврейская заупокойная молитва, читается после того, как могила покрыта землёй. Молитва читается только на похоронах еврея. Следует ли из этого, что Карабас считал Кенни Маккормика евреем, или то была просто грустная шутка — автору доподлинно неизвестно. Однако Карабас не ведёт себя как еврей в состоянии анинут («поражённый горем»), не соблюдает полагающийся скорбящему запрет на мясо и т. п., что позволяет предположить второе.