Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси

– Заниматься своим делом, мистер Монт, – не форма мысли, а инстинкт.

Да, если «дело» – это Джон!

– Вопрос в том, какое дело считать своим, сэр. Скоро делом каждого станет общее дело, да, Флер?

Флер только улыбнулась.

– Если же нет, – продолжил молодой Монт, – то прольется кровь.

– Люди говорят так с незапамятных времен.

– Но разве вы, сэр, не согласны с тем, что собственнические чувства отмирают?

– Я бы сказал, что они возрастают у тех, кто собственности не имеет.

– Поглядите на меня! Я наследник майоратного имения. Но оно мне не нужно! Я бы хоть завтра отменил майорат.

– Вы не женаты и не понимаете, о чем говорите.

Флер заметила, как взгляд Монта довольно жалобно устремился на нее.

– Вы в самом деле считаете, что женитьба… – начал он.

– Общество строится на браке, – процедил отец сквозь зубы, – на браке и его последствиях. Или вы и с ним хотите покончить?

Молодой Монт, смутившись, сделал рукой какое– то неопределенное движение. Над столом повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь звоном ложек с форсайтскими гербами (фазанами), поблескивающими в электрическом свете алебастрового шара. А за окнами сгущался вечер, напитанный тяжелой речной влагой и сладкими ароматами. «В понедельник! – думала Флер. – В понедельник!»

VI

В отчаянии

Недели, последовавшие за смертью отца, были тяжелы и пусты для единственного Джолиона Форсайта, оставшегося в живых. Он еще не достиг совершеннолетия, и суть необходимых формальностей и церемоний, таких как оглашение воли покойного, оценка имущества и распределение наследства, оказалась выше его понимания. Тело кремировали. По особому желанию умершего никто при этом не присутствовал, и никто не носил траура. Его собственность, отчасти еще подпадавшая под действие завещания старого Джолиона, распределялась следующим образом: вдова получала Робин-Хилл и две тысячи пятьсот фунтов в год, а остальное имущество отца и деда, в силу сложного соединения двух предсмертных воль, равно распределялось в настоящем и в будущем между тремя детьми, с тем отличием, что Джон по преимуществу пола мог распоряжаться своим капиталом уже по достижении двадцати одного года, меж тем как Джун и Холли получали от своих капиталов только дух, чтобы телом впоследствии могли воспользоваться их дети. При отсутствии же детей все отходило к Джону, если он переживал сестер, а поскольку Джун было пятьдесят, а Холли – почти сорок, в конторе на площади Линкольнс-Инн-Филдс считали, что, не будь подоходный налог так жесток, юный Джон имел бы все шансы стать к концу жизни не менее «тепленьким», чем его дед. Но для Джона это ничего не значило, а для его матери значило мало. Все, что нужно было устроить после смерти того, кто оставил свои дела в полном порядке, устроила Джун. Когда она уехала, вдова и сын остались вдвоем в огромном доме перед лицом смерти, которая сближала их, и любви, которая разделяла. На протяжении нескольких болезненных дней Джон испытывал по отношению к самому себе тайное разочарование и отвращение. Мать смотрела на него с терпеливой грустью, однако не без примеси инстинктивной гордости человека, которому есть что сказать, но который откладывает свою защиту. Когда она ему улыбалась, его ответная улыбка выходила натянутой, и он сердился. Джон не судил ее и не порицал – ему даже в голову такое не приходило, ведь вся та история казалась чем-то очень далеким. Нет, не прошлое матери мешало ему держаться естественно, а то, что из-за нее он не мог получить желаемое. Одно отвлекало: предстояло многое сделать для сохранения отцовских работ, а поручать это Джун не стоило, хотя она и здесь предлагала свои услуги. И Джон, и Ирэн чувствовали, что если отдать ей папки с акварелями и рисунками Джолиона, в том числе невыставлявшимися и неоконченными, то все это скоро будет выморожено из ее теплого сердца леденящими нападками Пола Поста и других завсегдатаев чизикской студии. Не претендуя на современность, работы были в своем роде вполне хороши, и мысль о том, что над ними станут смеяться, возмущала вдову и сына. Чтобы отдать хотя бы скромную дань тому, кого они любили, им следовало устроить ему персональную выставку. Готовясь к ней, мать и сын много часов проводили вместе, и Джон, как ни удивительно, зауважал отца еще сильнее. Благодаря своей тихой настойчивости, Джолион преобразовал посредственный талант в подлинную индивидуальность, которая сейчас и открылась его сыну. Из огромного числа работ выстраивалась на редкость твердая линия роста. Ничто, конечно, не достигало очень больших глубин или высот, и все же это были вещи добротные и законченные. Отец никогда не важничал, не пытался возвыситься в чьих-то глазах. Он говорил о своем труде с шутливым смирением, даже назывался «дилетантом». Теперь Джон не мог не чувствовать, что по-настоящему никогда не знал отца. Воспринимать себя всерьез, не докучая другим выпячиванием своего самоуважения, – это, по-видимому, был его главный принцип, который внушал Джону глубокую симпатию. Поэтому мальчик сердечно согласился с матерью, когда она сказала: «Ему была присуща подлинная утонченность. Что бы он ни делал, он не мог не думать о других. А если принимал решение плыть против течения, то делал это безо всякой показной дерзости – не то что нынешние бунтари, правда? Два раза ему приходилось действовать всем наперекор, и ни в том, ни в другом случае он ни на кого не затаил зла». После этих слов мама отвернулась, но Джон успел заметить слезы, побежавшие по ее лицу. Она переживала утрату так тихо, что порой он сомневался в том, насколько велико ее горе. Однако теперь он смотрел на нее и ощущал, как сильно уступает обоим родителям в самообладании и чувстве собственного достоинства. Он тихонько подошел к матери и обнял ее за талию. Она поцеловала его – коротко, но по-своему страстно – и вышла из комнаты.

Мастерская, где вдова и сын теперь разбирали работы Джолиона и крепили к ним ярлычки, раньше была классной комнатой Холли. Здесь она выращивала шелкопрядов, сушила веточки лаванды, музицировала и постигала прочие науки. Сейчас, в конце июля, из окон, выходивших на север и на восток, проникал дремотно-теплый воздух, колебля давно выцветшие сиреневые льняные занавески. Покинутая хозяином, мастерская стояла, как поле, лишившееся своих золотых колосьев. Чтобы отчасти вернуть комнате былую славу, Ирэн поставила на стол, запачканный краской, вазу с красными розами. Этот букет да любимая кошка Джолиона, не желавшая покидать свое опустевшее жилище, приятно оживляли печальный беспорядок. Стоя у северного окна и вдыхая воздух, почему-то пахнущий теплой клубникой, Джон услышал шум подъезжающей машины. Опять юристы с какой-то ерундой! Почему от этого запаха так щемит сердце? И откуда он? Ведь с этой стороны от дома нет клубничных грядок. Инстинктивно достав