Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси

поднял письмо и еще раз перечитал: «Ужас и отвращение… живы в ней до сих пор… Ваши дети… будут внуками человека, который владел ею, как рабыней…» Джон встал. Жестокое прошлое, грозившее разрушить их с Флер любовь, было не просто тенью – иначе отец не написал бы всего этого. «Почему они не рассказали мне раньше, как только я встретил Флер? Они же поняли, что я обратил на нее внимание! Тогда они побоялись, а теперь…» Для логических рассуждений его горе было слишком острым. Джон сел на пол в темном углу комнаты и сидел там, как несчастный зверек. В темноте и в прикосновении к полу было что-то утешительное – как в детстве, когда он играл в солдатиков, лежа на животе. Он не знал, долго ли просидел, взъерошенный, сжавшись в комок и обхватив руками колени. Из состояния горестного онемения его вывел скрип открывшейся двери материнской комнаты. В его собственной спальне шторы, задернутые на то время, пока она пустовала, так и остались закрытыми. Из того угла, где он сидел, ему был слышен только шорох шагов, пока по другую сторону от кровати он не увидел саму маму. Она что-то держала. Затаив дыхание, чтобы она не заметила его и ушла, он наблюдал за тем, как ее руки трогают вещи на комоде, будто они обладают какой-то особенной ценностью. Потом мама повернулась к окну, вся серая, точно привидение. Еще одно движение головы, и она его увидит! Ее губы произнесли: «О, Джон!» Она говорила, не зная, что он здесь, и тон этих слов взволновал его сердце. Теперь он разглядел у нее в пальцах маленькую фотографию – совсем крошечную. Она поднесла руку к свету, чтобы лучше видеть, и Джон узнал себя в раннем детстве. Он знал, что мама всегда носит этот снимок в сумочке. Его сердце часто забилось, а она, как будто услышав, тут же обратила к нему глаза и, испуганно ахнув, прижала фотографию к груди.

– Это я, – сказал Джон.

Она подошла к кровати и села очень близко к нему, наступая на листки письма, упавшего на пол, и все еще держа руки на груди. Посмотрев себе под ноги, она схватилась за край кровати. Сидела она очень прямо, темные глаза в упор смотрели на Джона. Наконец она проговорила:

– Ты, я вижу, уже все знаешь.

– Да.

– Отца видел?

– Да.

Они долго молчали, а потом у нее вырвалось:

– Ах! Мой дорогой!

– Со мной все в порядке.

Чувства бурлили в нем так яростно и были так противоречивы, что он не решался пошевелиться: негодование и отчаяние странным образом сосуществовали в нем с желанием ощутить на своем лбу утешительное прикосновение материнской руки.

– Что будешь делать?

– Не знаю.

Опять последовало долгое молчание, затем мать встала, постояла несколько секунд неподвижно и наконец, сделав слабое движение рукой, сказала:

– Мой дорогой, милый мой мальчик, не думай обо мне – думай о себе.

Обойдя изголовье кровати, она вернулась в свою комнату. Джон, забившись в угол, свернулся в подобие клубка, как еж. Наверное, он пролежал в таком положении минут двадцать, а потом его поднял вопль, доносившийся снизу, с террасы. Он испуганно вскочил и вновь услышал крик: «Джон!» Это кричала мама! Быстро спустившись по лестнице, он вбежал через пустую столовую в кабинет. Мама стояла на коленях возле старого кресла, а отец сидел, откинувшись, совершенно белый. Голова была опущена на грудь, одна рука с зажатым в ней карандашом покоилась на раскрытой книге. Джон никогда не видел ничего столь же странно неподвижного. Мать посмотрела на него безумными глазами и сказала:

– Джон! Он умер… Умер!

Джон тоже упал на колени и, вытянувшись над ручкой кресла, на которой недавно сидел, дотронулся губами до отцовского лба. Лоб был ледяной! Как можно… Как мог папа умереть, если только час назад… Мать обнимала его колени, касалась их грудью. Джон услышал, как она прошептала:

– Почему… почему я не была с ним?

Потом он увидел слово «Ирэн», неверной рукой нацарапанное на открытой странице, и тоже разрыдался. Он встретился со смертью впервые, и ее невыразимая недвижность затмила для него все остальное. Жизнь, любовь, радость, тревоги и горести, движение, свет, красота – только начало этой ужасной белой неподвижности. Она наложила на окружающее чудовищный отпечаток: внезапно все стало маленьким, тщетным, быстротечным.

Наконец Джон взял себя в руки, встал сам и поднял мать.

– Мама! Не плачь, мама!

Через несколько часов, когда все необходимое было сделано и она прилегла отдохнуть, Джон остался с отцом наедине: тот лежал на кровати, накрытый белой простыней. Джон долго стоял и смотрел на лицо, которое никогда не бывало злым – всегда насмешливым и в то же время добродушным. «Быть добрым и твердо стоять на ногах – больше ничего не нужно», – сказал отец однажды. Как замечательно папины поступки соответствовали его философии! Теперь Джон понял: отец давно знал, что в любую минуту с ним может случиться то, что случилось сейчас, – знал и молчал. Джон смотрел на него с ужасом, восхищением и страстной почтительностью. Носить в себе такое знание, чтобы пощадить родных! При взгляде на это лицо собственная беда казалась Джону маленькой. Слово, нацарапанное на той странице! Прощальное слово! Теперь у матери не осталось никого, кроме него, Джона! Он склонился над мертвым лицом: оно совсем не изменилось и в то же время изменилось до неузнаваемости. Однажды отец сказал, что не верит, будто после смерти наше сознание продолжает жить. Он только допускал, что оно существует до тех пор, пока не достигнет естественного возрастного предела: к примеру, если тело погибло вследствие несчастного случая или тяжелой скоротечной болезни, сознание, вероятно, доживает до того состояния, до которого человек дожил бы при естественном ходе вещей, и тогда оно угасает само собой. Джона поразила странная мысль: когда сердце вот так внезапно останавливается – это не может не быть против Природы! Так, может, отцовское сознание все еще витает здесь, в комнате? Над кроватью висел портрет папиного отца. Может, и сознание деда до сих пор живо? А брата – единокровного брата, который умер в Трансваале? Возможно ли, чтобы они все трое собрались сейчас здесь?

Поцеловав умершего в лоб, Джон тихо вышел и поднялся к себе. Дверь между его комнатой и комнатой матери была приоткрыта. Очевидно, мама приходила и все подготовила для него: принесла печенья и теплого молока, подобрала с полу письмо. Он стал есть и пить, глядя, как догорает день. Смотреть в будущее он не пытался: просто сидел, уставившись в окно, за которым темнели дубовые ветви, и чувствовал себя так, будто жизнь остановилась. Ночью, поворачиваясь с боку на бок