Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Волнуемый и мучимый картиной страдающей юности, Джолион встал и подошел к окну. Сына нигде не было видно. Если ему можно как-то помочь, то нужно это сделать, и Джолион вышел в сад. Пересек заросли кустарника, заглянул в огород – Джона нигде не было! Может, он укрылся среди спеющих персиков и абрикосов? Тоже нет. Минуя темные спиралевидные кипарисы, Джолион вышел на луг. Куда же мальчик делся? Прячется в рощице – своих старых охотничьих угодьях? Скошенное сено лежало рядами. Завтра его должны были собрать в стога, а послезавтра убрать, если дождь не пойдет. Когда Джон был маленьким, они часто переходили через этот луг вдвоем, держась за руки. Эх, золотая пора! Она заканчивается прежде, чем ребенку исполнится десять лет.
Джолион вышел к пруду. Над блестящей поверхностью, заросшей камышом, роились мухи и мошкара. За прудом начиналась роща – прохладная, пахнущая лиственницей. И здесь Джона не было! Джолион позвал. Никто не ответил! Обеспокоенный, он сел на бревно, позабыв о собственных физических ощущениях. Нельзя было отпускать мальчика с этим письмом, нужно было наблюдать за ним с самого начала! Не на шутку встревоженный, Джолион встал и направился к дому. На дворе фермы остановился, позвал еще раз и заглянул в темный коровник. Здесь, защищенные от мух, в прохладе, в запахе ванили и аммиака тихо жевали свою жвачку три олдернейские коровы. Их уже подоили, и теперь они ждали вечернего выгона на нижнее поле. Одна повернула ленивую голову и скосила блестящий глаз. С серой нижней губы свисала слюна. Джолион, чьи нервы были возбуждены, видел все это со страстной остротой. Он видел то, что обожал и пытался перенести на бумагу, – чудо тени, света и цвета. Не зря легенда поместила новорожденного Христа именно в хлев. Ничто так не пробуждает благочестивые чувства, как глаза и лунно-белые рога жующей коровы в теплой полутьме! Джолион позвал опять и опять не получил ответа! Торопливо выйдя из рощицы и снова миновав пруд, он стал подниматься на холм. Ему вдруг подумалось, какая странная ирония судьбы, если Джон пришел расхлебывать горе своего открытия в ту самую рощу, где его мать и Босини однажды осмелились признать свою любовь, а он сам, Джолион, сидя на пеньке воскресным утром по возращении из Парижа, окончательно понял, насколько много значит для него Ирэн. Да, подходящее место для того, чтобы сдернуть пелену с глаз ее сына!.. Однако Джона там не оказалось. Куда же он пропал? Нужно непременно отыскать беднягу!
Выглянуло солнце, еще острее явив чувствам Джолиона прелесть гаснущего дня: высоких деревьев, чьи тени становились все длиннее, голубого неба и белых облаков, ароматного сена, воркующих голубей, цветов на высоких стеблях. Джолион вошел в розарий, и в этом внезапном проблеске света красота роз показалась ему неземной. У куста с темно-красными цветами стояла Ирэн, читая письмо. «Роза, испанка…»[84] – чудесные слова! Здесь она решила, что Джон должен все знать! И вот Джон все узнал. Не было ли ее решение ошибкой? Джолион наклонился и понюхал цветок: лепестки коснулись его носа и дрожащих губ. Ничто не может быть нежнее, чем бархат розового лепестка, кроме ее шеи – шеи Ирэн! Джолион пересек лужайку и поднялся к дубу. Солнце внезапно ушло за дом, и теперь только на верхних ветках листва еще блестела, а внизу сгустилась прохладная тень – благословение для Джолиона, страдавшего от жары. Он постоял с минуту, держась одной рукой за веревку качелей… Джолли, Холли… Джон! Вдруг ему стало совсем нехорошо, ужасно, смертельно. «Я перетрудился. Я все-таки перетрудился!» Спотыкаясь, он подошел к дому, еле-еле поднялся по ступеням, тяжело прислонился к стене и стал судорожно глотать воздух. Его лицо утонуло в жимолости, которую они с таким трудом растили, чтобы она подслащивала воздух, проникающий в комнаты. Сейчас эта сладость смешивалась с ужасной болью. «Любовь моя! – подумал Джолион. – Мальчик мой!» С огромным трудом он дошел до застекленной двери и, переступив порог, упал в кресло старого Джолиона. Там лежала оставленная книга с вложенным в нее карандашом. Джолион нацарапал на открытой странице слово… Рука упала… Так вот как оно происходит? Это ведь оно?
Грудь мучительно сжалась, и наступила темнота…
III
Ирэн!
Выскочив из комнаты с письмом в руках, Джон в страхе и смятении побежал вдоль террасы, обогнул угол дома и, прислонившись к стене, обвитой ползучими растениями, разорвал конверт. Отец написал много, очень много. Испугавшись еще сильнее, Джон стал читать. Когда он дошел до подчеркнутых слов: «Она согласилась стать женой отца Флер», все расплылось перед глазами. Застекленная дверь была рядом. Он вошел и, пройдя через музыкальную гостиную и холл, поднялся к себе в комнату. Смочил лицо холодной водой, сел на кровать и стал читать дальше, роняя прочитанные листы на покрывало. Отец писал разборчиво, и Джон прекрасно знал его почерк, но никогда еще не получал от него посланий хотя бы в четверть этого длиной. Чувства были притуплены, воображение работало только наполовину. И все-таки даже при этом первом чтении Джон прекрасно понял, какую боль отец испытывал, когда писал такое. В какой-то умственной и моральной беспомощности выронив последний листок, Джон вновь принялся за первый. Все это казалось ему отвратительным – мертвым и отвратительным. А потом по нему вдруг прокатилась горячая волна ужаса. Он закрыл лицо руками. Его мать! Отец Флер! Он снова взял письмо и механически перечитал. И снова стало казаться, что все это отвратительно и уже давно умерло. Его собственная любовь к Флер ничего общего с этим не имеет! В письме говорилось, что его мать и ее отец… Ужасное письмо!
Собственность! Неужели бывают мужчины, которые смотрят на женщину как на собственность? Перед глазами Джона стали всплывать лица, виденные им на городских улицах и в деревне: красные и похожие на вяленую рыбу, непроницаемые и тупые, сухие и чопорные, яростные – сотни, тысячи лиц, огромная толпа! Откуда Джону было знать, что люди с такими лицами думают и делают? Он застонал, взявшись руками за голову. Его мать! Он
