Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси

и не начал настойчиво принуждать ее к тому, чтобы она вернулась и родила ему ребенка. Я наблюдал все это, так как в своем завещании твой дед назначил меня опекуном над ней, а из этого наблюдения возникла преданность и привязанность. Давление со стороны мужа вместе с тем все возрастало, и однажды твоя мама пришла прямо ко мне, под мою защиту. Муж, которому сообщали о каждом ее шаге, хотел разделить нас судебным порядком – во всяком случае, угрожал. Так или иначе, наши имена в глазах общества соединились, и мы решили соединиться в действительности. Твоя мама получила развод, вышла замуж за меня, и родился ты. Мы жили в совершенном счастье – я точно, и она, думаю, тоже. Сомс вскоре нашел себе жену, и родилась Флер. Такова наша история, Джон. Я рассказал тебе ее, потому что твое чувство к дочери того человека толкает тебя к шагу, который совершенно разрушит счастье твоей матери, если не твое собственное. О себе я молчу: в моем возрасте мне незачем думать, что я еще долго буду коптить небо. К тому же, если я и буду страдать, то главным образом из-за нее и тебя. Я хочу, чтобы ты понял: кто испытал такой ужас и такое отвращение, какие испытала она, не сможет ни похоронить их, ни забыть. Они живы в ней до сих пор. Вчера Сомс Форсайт был на стадионе «Лордс». Если бы ты видел мамино лицо в тот момент, когда она его заметила, это убедило бы тебя. Для нее это просто кошмар – подумать о твоей возможной женитьбе на его дочери. Против Флер, за исключением того, кто ее отец, я ничего не имею. Однако ваши дети будут общими внуками твоей матери и Сомса, который в свое время владел ею, как рабыней. Подумай, что это будет означать. Заключив такой союз, ты войдешь в лагерь, где ее держали в плену и где она страдала. Ты пока еще только стоишь на пороге жизни и знаешь эту девушку всего два месяца. Каким бы глубоким ни казалось тебе твое чувство, я прошу тебя, положи ему конец как можно быстрее. Не заставляй маму до конца дней испытывать мучительную боль и унижения. Мне она всегда будет казаться молодой, но ей все-таки пятьдесят семь лет. И кроме нас с тобой у нее никого в целом мире нет. Скоро останешься ты один. Соберись с силами, Джон, и разорви эту связь. Не допусти, чтобы тяжкое облако барьером повисло между тобой и твоей матерью. Не разбивай ей сердце! Благословляю тебя, мой дорогой мальчик, и еще раз прости за ту боль, которую это письмо наверняка тебе причинит. Мы хотели избавить тебя от нее. Но Испания, как видно, не помогла.

Навеки преданный тебе отец,

Джолион Форсайт»

Окончив свою исповедь, Джолион подпер рукой впалую щеку и все перечел. Некоторые строки причинили ему такую боль, когда он представил себе, как Джон будет их читать, что он чуть не порвал письмо. Говорить подобные вещи совсем еще юному человеку, своему сыну, и говорить их о собственной жене, его матери, – для замкнутой души Форсайта это был ужас. Однако если о подобных вещах не говорить, то как Джон поймет истинное положение вещей, как увидит глубину неизгладимого шрама? Без этих горьких слов чем оправдать себя, когда душишь юношескую любовь? Без них можно было и вовсе не писать!

Джолион сложил послание и убрал в карман. Слава богу, была суббота: до вечера воскресенья оставалось время, чтобы еще раз все обдумать. Даже если отправить письмо сегодня, до Джона оно дойдет не раньше понедельника. Джолион испытывал странное облегчение и от отсрочки, и от того, что, отправленное или нет, признание написано.

Ему было видно, как Ирэн с маленькой корзинкой на руке подрезает розовые кусты в цветнике, разбитом на месте, где раньше рос папоротник. Она вообще никогда не сидела без дела, и Джолион завидовал ей, потому что сам вынужден был бездельничать почти постоянно. Он подошел к жене, Ирэн подняла запачканную перчатку и улыбнулась. Кружевная косынка, завязанная под подбородком, скрывала волосы, и овальное лицо, по-прежнему чернобровое, казалось совсем молодым.

– В этом году ужасно много тли, хотя лето холодное. У тебя усталый вид, Джолион.

Он достал свою исповедь из кармана.

– Я написал вот это и думаю, тебе лучше прочесть.

– Джону?

Лицо Ирэн мгновенно изменилось, как будто даже осунулось.

– Да. Я нас разоблачил.

Джолион отдал ей письмо и стал прохаживаться среди роз. Увидев, что она кончила читать и застыла, опустив руку, сжимающую листки, он подошел.

– Ну?

– Прекрасно написано. Лучше не напишешь. Спасибо, дорогой.

– Может, что-нибудь вычеркнуть?

Ирэн покачала головой.

– Нет, пусть знает все, иначе не поймет.

– Я тоже так подумал. Писать об этом было дьявольски тяжело.

Он предполагал, что ему даже тяжелее, чем ей: о физической стороне отношений полов ему проще было говорить с женщиной, нежели с другим мужчиной. К тому же она всегда держалась естественнее и прямодушнее его – глубокая скрытность форсайтского «я» не была ей присуща.

– Хоть ты и объяснил все очень хорошо, я все-таки не знаю, поймет ли он. Джон еще слишком молод и чуждается плотского.

– Это у него от моего отца. Тот был в таких вещах брезглив, как девушка. Может, лучше просто написать, что ты ненавидишь Сомса?

Ирэн покачала головой.

– «Ненависть» – только слово. Оно ничего в себе не несет. Оставь как есть.

– Хорошо. Завтра будет отправлено.

II

Признание

Ближе к вечеру того же дня Джолион задремал в старом кресле. На коленях у него лежала обложкой вверх раскрытая «La Rôtisserie de la Reine Pédauque»[83]. Прежде чем заснуть, он подумал: «Будем ли мы когда-нибудь симпатизировать французам как народу? А они нам?» Ему самому французы всегда нравились: он хорошо понимал их юмор и их вкусы, любил их кухню. До войны, когда Джон учился в пансионе, они с Ирэн часто бывали во Франции. Там начался их роман – последний и самый продолжительный роман Джолиона. Но французы могут нравиться только тому англичанину, который способен смотреть на них отстраненным эстетическим оком!.. Придя к такому меланхолическому заключению, Джолион уронил голову на грудь.

Когда он открыл глаза, между ним и окном стоял Джон. Пришел, очевидно, из сада и ждал, когда отец проснется. Джолион полусонно улыбнулся. Какой же у него славный мальчик: чуткий, нежный, прямой!.. Вдруг сердце как-то гадко подпрыгнуло, и Джолион внутренне вздрогнул. Признание! Он с трудом взял себя в руки.

– Ну, Джон, каким ветром тебя занесло?

Джон наклонился и поцеловал его в лоб. Только тогда он заметил, какое у сына лицо.

– Папа, я должен тебе кое-что сказать.

Собрав все силы, Джолион попытался совладать с