Ночная смена - Dok

Единственно держались совершенно нелепой и дикой надеждой, что вот всплывет сейчас рядом подлодка, или подойдет катер… Хотя Виктор как моряк отлично понимал, что при такой плотности осады никаких катеров уже не будет, но сам — надеялся. Изо всех сил — надеялся.

Вместо катера появилась немецкая цепь прочесывания. Виктор, считая, что терять уже нечего — приложился разуваться, чтоб застрелиться. Лежавший рядом пожилой командир с простреленным бедром его остановил — «Брось, парень, нечего за немцев работать. Выживи лучше. Еще повоюешь. Расплатишься.»

В словах был смысл — а может очень уж не хотелось канителиться с самоубийством — а из длиннющей винтовки стреляться — куда как малое удовольствие — и Виктор бабахнул по немцам в цепи. Он до конца своих дней уверенно говорил, что видел, как немец кувыркнулся.

А дальше свои же отняли у него винтовку с оставшимися двумя патронами и закинули ее в воду — прямо так, не вынимая затвора — из-за тебя, дурака, нас тут всех порешат! И еще насовали кулаками. Ну, насовали — сильно сказано — сил-то уже ни у кого и не было.

Пока немцы дошли — Виктор успел еще выскоблить в берегу ногтями ямку, сунуть туда завернутые в платок документы и награды — за Севастополь он еще «Красной Звездой» был награжден — и камнями присыпал, какие сгрести вокруг успел. Еще мысль мелькнула — прыгнуть в море и уплыть — или утонуть — но командир за ним присматривал и отчетливо ему сказал: «Успеешь, мальчик, умереть. Ты лучше их убивай. ты молодой — у тебя еще все впереди.» И Виктор по его словам — спекся. Сел, где стоял. Все.

А тут и взопревшие, злющие немцы подоспели. Вот они старательно люлей раздали — и сапогами и кулаками и прикладами. Оружия у пленных уже не оказалось — все в воду покидали за Витькиной винтовкой следом. Потом обыскали, отняв все мало-мальски ценное — от часов до сапог и погнали.

Раненых лежачих пристрелили там же. И того командира, который Витьке застрелиться не дал — тоже. Тех, кто идти не мог — стреляли без всяких сантиментов, спокойно, деловито. По дороге еще Виктора поразило то, что валялись давленные машинами трупы наших и немцы спокойно по ним ездили не сворачивая.

Почему-то больше немцев Виктор ненавидел крымских татар. Что там такое они делали — не рассказывал, но вот ненавидел пуще немцев и сильно злился тому, что их реабилитировали и разрешили вернуться. «Их надо было в Черное море переселить, за все, что они там вытворяли» — говорил он. Тут его всегда совместно затыкали и моя бабушка и его жена. Дескать, нельзя ребенку такое слушать. Так ребенок и не узнал, что с крымскими татарами получилось. При этом у Виктора в бригаде работали татары — чуть не треть — но астраханские и казанские — и с ними у деда Вити отличные были отношения, слова дурного о них не слышал.

При первой же возможности Витька удрал. Вот тут не могу сказать точно — то ли он утек с разминирования, когда наши военнопленные под присмотром немцев «вытаптывали» минные поля, то ли ему повезло и в разминировании — и он утек после. Разминирование проводилось просто — разрешили взять палки, построили шеренгами и погнали. Подорвавшихся немцы издаля добивали, стараясь на поле все таки не соваться.

Удрав, Виктор первым делом постарался найти воду. Нашел когда — вроде как по описанию похоже на поилку для скота — пил в несколько приемов. Напьется — аж глаза вот-вот выпадут, и брюхо лопнет — а поспит чуток — и опять пить охота. Пленных-то немцы тоже не поили. Он еще возмущался, когда где-то прочитал, что немцы гнали пленных как скот. Как же, как скот! Скот и кормят и поят и по жаре не гонят и не стреляют! (Но тут его опять жена осекла.)

Напившись вволю и отоспавшись, он приободрился и пустился на авантюру — обратился к местному селянину. Селянин дал ему кусок хлеба, укрыл в сарае и пообещал принести еще и сала.

Видно по рассеянности селянин перепутал — и вместо сала привел двух драконов-фельджандармов. Виктора очень поразили щитки на цепочках. Так поразили, что и я про горжеты запомнил. Избили его от души, и опять он очутился в плену.

Всего он убегал, как я помню, пять раз. Дважды с этапа. Один раз из лагеря. И дважды с работ.

Четырежды его ловили и каждый раз били зверски.

Но это уже было не в 41 году — немцам были нужны военнопленные для работы и потому просто так умерщвлять пленных они не старались. После четвертого побега опять повезло — как штрафованному ему светила виселица — но путем хитрой аферы свои смогли как-то поменять его с умершим пленным (вроде как куртки с номерами обменяли) — получилось, что штрафник сдох после побоев и потому вешать его нет резона, а безнадежный больной чудом выздоровел.

Последний побег получился успешным — грязный, зачуханный шкелет спрятала у себя дома не то немка, не то бельгийка — тут семейные предания расходятся. А сам он мне это не рассказывал. Жена его от этого просто кипела — похоже, что там был какой-то лямур с тужуром и бабища ревновала.

Дальше его освободили американцы, успели передать нашим — и Виктор еще успел повоевать в нашей армии…

А до этого не раз в концлагере немцы агитировали в РОА вступить.

Он рассказывал, как в РОА вербовали. Приезжает в КЦ значит полевая кухня. Перед строем пленных ставят, откидывают крышку. Пахнет охрененно — мясом. Все голодные — аж шатает, от запаха скулы сводит, слюна вожжой.

Офицер — пропагандист закатывает речь. Что характерно — о святом долге борьбы с большевизмом — пара фраз в начале, чисто дежурно. А дальше все пунктуально и конкретно — про сапоги, про паек, про табачное довольствие, про обмундирование, про свободное относительно передвижение, отдых, одеяла, кровати, даже и бабы и так далее. Короче сугубо материально — о том, что выживешь, если вступишь.

А из кухни пахнет — аж глаза вылазят.

Ну, несколько человек не выдерживают, выходят. Их кормят тут же — при строе, чтоб все смотрели. Те из власовцев, у кого еще совесть есть, жрут отвернувшись, а были и такие, что еще и глумиться над своими товарищами начинали — вот я мясо ем, а вы тут окачуритесь.

Потом вышедшим давали табачок покурить.

Все не торопясь — с расстановкой.

Ну, чтоб остальные еще понюхали.

Далее кухня уезжала, власовцев уводили, а всем остальным что придется — то стоять пару часов на плацу по стойке смирно, то галопом несколько кругов вокруг плаца, то по спинам и башкам палками, когда в барак бегут, а то и все подряд…

Вот как-то после его рассказа мне не верится в то, что в РОА шли по идейным соображениям — с большевизмой бороться. Идейные-то не ждали б, пока их начнут мясной пищей с ума сводить, да сапогами с куревом соблазнять.