Злое железо - Молокин Алексей Валентинович

– Кабан был конкретный пацан, а ты – чмо недоделанное, – презрительно бросил Гинча и сплюнул в мою сторону. С кровью.

– Обижаешь, чувак! – с некоторым нажимом сообщил ему я. – Я тебе не чмо, смотри не обидь!

– Какой я тебе, на хер, чувак! – взревел Гинча. – Чуваки все давно в параше пузыри пускают!

И двинулся на меня. Отдохнул, стало быть.

– Обидел, чувак!! – радостно констатировал я и отправил Гинчу вслед за его другом.

Наблюдая его, прямо скажем, не слишком изящный полет, я подумал, что, наверное, слегка погорячился, жди теперь, пока братва оклемается да в ум-разум придет, а времени у меня не так чтобы и много. Бард с Лютой, между прочим, без прикрытия остались, совсем одни в чужом мире, в чужом городе. Пусть так надо для дела, но все-таки я себя чувствовал немного сволочью. Между тем идти искать в кустах местного авторитета и его приятеля мне было как-то не с руки, западло, как выразился бы Гинча… Нет, не Гинча, а Гонза… Гинча политес разумеет.

Делать было нечего, оставалось подождать, и, по-возможности, с комфортом, поэтому я нахально забрался в джип и включил автомагнитолу. Хоть музыку местную послушаю. Включил и сразу выключил, потому что местную музыку, на мой слух, можно было охарактеризовать не иначе, как любимым словечком Гонзы, а именно – херня.

Я утешился тем, что нашел на заднем сиденье пакет с бутербодами и бутылкой довольно приличного коньяка, которым и занялся, чтобы хоть как-то скоротать время. Ждать вообще лучше на сытый желудок, кроме того, сегодня я еще не обедал. И не завтракал, кстати. А герой в промежутках между подвигами должен хорошо питаться, это мне еще папаша говорил, да и в художественной литературе сия особенность героев отражена.

Наконец подлесок зашевелился, заматерился – Россия в любой своей ипостаси остается Россией, – в кювете зачавкало, и на поверхности жизни появились братки.

– Ну что, поговорим? – дружелюбно приветствовал их я. – С возвращеньицем!

– Чего тебе надо? – спросил Гинча, потирая шею. – Сволочь, ты же мне шею стоптал!

– Обижаешь, чувак, – начал я.

– Я спрашиваю, откуда ты и какого рожна тебе от нас надо? – почти миролюбиво сказал Гинча.

– Объясняю, – я меланхолично отхлебнул из чужой бутылки – ей-богу, неплохое пойло, – я оттуда.

И ткнул пальцем вверх. Это, кстати, во всех мирах действует почти безотказно, хотя в каждом понимается по-своему.

– Так ты из богунов, что ли? Из БСБ?

Я, честно говоря, представления не имел, что такое БСБ, но догадаться было не так уж и трудно. Контора в том или ином виде имеется практически в каждом из миров. А уж в мирах Русского Куста – тем более. Ну не можем мы без этого!

Я молча кивнул.

Более опытный Гинча угрюмо сказал:

– Ксиву покаж… То есть документы можно посмотреть?

Я вытащил из кармана стандартное удостоверение сотрудника «самурайки» и ткнул его под нос братку.

Вообще наши стандартные удостоверения – это особая песня. Невозможно снабдить действующего героя удостоверениями для всех вариаций мира, хотя бы потому, что зачастую совершенно неизвестно, какие удостоверения в том или ином мире полномочны в данное конкретное время. А если даже и известно, то таскать в одном кармане практически подлинные документы МВД, ФСБ, ГРУ, ЦРУ и ФБР по меньшей мере недальновидно. В разных карманах тоже. Кроме того, существуют миры, в которых у одних аборигенов полномочия владельца может подтверждать, к примеру, раковина, закрученная вправо, а у других обитателей того же мира – влево. Перепутаешь – съедят. А еще в одном мире свидетельством особых полномочий является третье с правого края ухо вождя, и не дай вам бог перепутать уши. Вождю отрезание уха совершенно не вредит, поскольку уши у туземцев растут, как опята на пне – на месте отрезанного сразу отрастает новое, крепенькое такое… Словом, ушами они разбрасываются направо и налево, когда пребывают в хорошем настроении, разумеется. Когда в плохом – то наоборот, стригут уши нерадивых подданных вместе с головами, которые, кстати, не отрастают.

Короче говоря, наше стандартное удостоверение всегда принимает такой вид, что любой абориген, едва его увидит, признает особые полномочия владельца. Кроме высших иерархов, разумеется. Эсэсэска, как мы его называем между собой, в точности копирует необходимый в данном конкретном случае документ. Как этого добились наши маготехнари – мне неведомо. Можно, конечно, спросить у них самих, да, боюсь, не скажут. Кроме того, этот документик невозможно найти ни при каком обыске, он как бы растворяется во владельце. Вот вам еще одно неброское чудо маготехники.

Так вот. Достаю я свою эсэсэску и гордо демонстрирую браткам. Точнее – Гинче.

Тот только глянул, так сразу и охрип.

– Что же ты, братан-богун, сразу-то не сказал? Мордобой затеял и все такое? Мы что, по-твоему, без понятия? Отморозки какие?

– Потолковать надо было без свидетелей, – объясняю я. – А на рынке вон сколько народа, сам понимаешь, на рынке мне свою ксиву светить не с руки.

– Понял, – говорит. – Ну давай спрашивай.

– А может, – говорю, – хватит тут торчать, как цветочкам на могиле человечества? Кто я такой, вы теперь знаете, а о прочем можно и в более приятном месте перетереть. Меня, кстати, Костяном зовут.

Вот и познакомились по-человечески.

– Есть такое место, – прогудел Гонза. – И совсем недалеко. Так, кстати, и похавать можно, а то ты, командир, все наши запасы сожрал, пока мы в отрубе валялись.

Погрузились мы в тачку и поехали в более приятное место. Нет, честное слово, ехать в салоне все-таки лучше, чем в багажнике. Если бы, конечно, не музыка.

В общем, приехали мы в такое место – это оказалась маленькая придорожная харчевня с трогательным названием «Мама, улыбнись». При чем тут мама, конечно, было непонятно, но название мне понравилось, уютом от него тянуло домашним и теплом. И кормят здесь, наверное, неплохо, и посторонних – ни души.

Когда из теплых глубин харчевни выломалась – по-другому и не скажешь – тощая пожилая женщина с таким мрачным лицом, что, глядя на него, хотелось выйти и долго плакать, прижавшись лбом к придорожному столбу, я понял, почему заведение так называется – «Мама, улыбнись».

Неулыбчивая мама мрачно кивнула Гинче и Гонзику, неодобрительно оглядела меня с ног до головы, дескать, «ходють здесь всякие…», и, не спрашивая, чего мы хотим, проскрежетала на кухню.

– Не боись, – подмигнул мне Гинча, а может, Гонзик, – не боись, все будет путём.

И все действительно было путём.

Ах, какая было соляночка, какой шашлычок, какая стерлядка! И салатики на виноградных листьях, и еще что-то непонятное, но невероятно вкусное, вот это да, вот это, я понимаю, «Мама, улыбнись»!

Когда хозяйка, недовольно гремя посудой и ворча, прибрала со стола, я, борясь с сытой дрёмой, сказал:

– Ну вот… теперь о деле. Расскажите-ка мне, что у вас тут происходит.

– В смысле, с Кабаном? – спросил Гинча. – С ним уже все произошло. Завалили Кабана. Или вообще?

– И с Кабаном, и вообще. Когда мне надоест слушать, я скажу, – пообещал я.

– С Кабаном тут такое дело, – начал Гинча, – в общем… обидели мы старика, но и заплатили, конечно. Бабла кучу оставили, телевизор, опять же… А все дело в чем? Кабан вообще, как женился, какой-то весь из себя дурной стал. Отмороженный местами. То нормальный братан, справедливый, как и полагается смотрящему, а то ведет себя – сявка сявкой… Хотя мы, конечно, помалкивали в тряпочку. Не потому что боялись его, а из уважения, и потом нам его жалко было. Напьется, бывало, в сауне и давай разоряться. Дескать, будущего у меня уже почти не осталось, схороните меня во чистом поле, под ракитою, вместе с волыной моей верною, да не в гробу, а в джипяре моем схороните, только жену со мной не кладите, а покладите злое железо, все, что найдете, а поверху камнем серебряным придавите да бетоном залейте… И к вдове моей, злыдне любимой и единственной, никого не пускайте, она переможется и станет наконец человеком… В общем, на такую вот лирику его пробивало, причем все чаще и чаще. Нам аж жутко от его разговоров становилось, хоть и понимали, что по-пьяни болтает, а все равно – жутко. А потом дурить начинал ни с того ни с сего. То словно бешеный становился, то в тоску впадет. Идеи у него всякие дурацкие возникали, и он требовал, чтобы непременно все было сейчас и здесь. Измучил всю братву, мы уж с ним и выпивать отказывались – все равно заставлял.