Кланы в постсоветской Центральной Азии - Владимир Георгиевич Егоров

села Масанчи Дыдар Думаров и представитель дунганекой диаспоры Абубакир Воинце сразу же после инцидента заявили: «Какие-то мелкие ссоры бывали между нашей молодежью, но до такого не доходило. Следственным органам нужно хорошо поработать и выяснить, откуда они приехали к нам. Третьи силы – это подготовленные люди. Они специально хотят нас поссорить, но никакая сила не сможет это сделать. Мы всегда будем жить в дружбе и согласии и всегда любить свою Родину» (Дыдар Двумаров); «Я служил в органах внутренних дел, работал следователем и со вчерашнего дня анализировал ситуацию. Без посторонней помощи это не произошло бы. За такое короткое время не могли собрать столько народу. Не могли бы подготовиться за такое короткое время. И призывы свои распространить по всем соцсетям за такое короткое время. Но это уже говорит о том, что это было подготовлено» (Абубакир Воинце)[238].

То, что произошедшее стало делом рук не простых сельских жителей – казахов и дунган – подтверждают их собственные свидетельства, записанные корреспондентом TengiNews.kz.: «Общались с людьми, и сложилось впечатление, что все это срежиссированная акция, спланированная провокация. И казахи, и дунгане утверждают, что местное казахское население пыталось защитить дунган. Кто-то прятал их у себя дома. Когда в руки взяли огнестрельное оружие, аксакалы пытались образумить людей и не давали применить оружие. Местные говорят, что давно все здесь живут и знают друг друга в лицо, а тех, кто нападал, не знают. Ощущение, что все было спланировано, потому что, по словам жителей, у погромщиков кроме охотничьего оружия были и пистолеты»[239].

Другим деструктивным последствием автономизации кланов вокруг местной повестки и оторванности от модернизирующейся элитной верхушки является возможность рекрутирования в местные лидеры малообразованных персон и просто «серых» личностей, одним словом, консервации отсталости благодатно «расцветающей» на почве актуализации рудиментарных реалий.

Например, в Киргизии безграмотные и малокультурные личности, пытающиеся пробиться в авторитеты, именуются «мырками». В одной из республиканских газет прямо говорится об одном из таких: «Не ликвидирована письменная безграмотность спикера Жогорку Кенеша Дастана Джумабекова. Подтверждением тому может послужить его письмо, написанное премьер-министру Мухаммедкалыю Абылгазиеву. Увидевший ошибки в том письме человек будет в “шоке”. Как после этого Дастан Джумабеков выступит перед народом, а? От стыда сгорел бы, какое там спикерство, надо было сдать мандат и уйти. Вот наши руководители. Нашей страной управляют такие безграмотные, как Дастан. По этой причине не развиваемся»[240].

Едва ли не треть состава «народных избранников» Жогорку Кенеша (парламента Киргизии) находилось в 2019 г. под следствием, а экс-первый вице-премьер Аскарбер Шадиев (ныне депутат) находится в международном розыске. Находящийся под домашнем арестом депутат Канат Шаев продолжал посещать заседание парламента[241]. Исследователь В. Хлюпин отмечает, что «Кыргызстану характерна (как и Казахстану) особенность местной «меритократии» – обратная селекция элиты: от лучшего – к худшему. Сереющая серость сгущается над страной не сама собой, это некий закономерный тренд развития элиты страны. Последние премьер-министры, акимы Бишкека, большая часть министров и подавляющая часть губернаторов этой страны явно выстраиваются в известную схему беспорядочного самопроизводства “какократии” (от греч. какое – плохой) целенаправленной селекции т. н. “элит” в заданном направлении»[242].

Местные авторитеты клановых структур используют традиционные приемы сплочения соплеменников: регулярно проводимые конно-спортивные праздники (байгу, бузкаши) наурыз, и той, которые собираются регулярно и по любому поводу. Как правило, в организации таких мероприятий задействуются бюджетные средства. Осенью 2018 г. депутат киргизского парламента Жогорку Кенеш, уроженец Чуйской области Акылбек Шамангулов предложил ввести в республике пятилетний мораторий на проведение тоев. По озвученным им данным, на каждый той отпускается не менее 2 млн сомов. «Сами посчитайте, – говорил он, – 120-летие Балыкчи, 150-летие Нарына, 120-летие Казыл-Кии, 100-летие Сузака, 100-ле-тие Базар-Коргона, 90-летие Лейлека и другие мероприятия. Все это финансируется из местного бюджета». По подсчетам депутата, только за восемь месяцев 2018 г. на эти цели из государственной казны Киргизии было потрачено средств (на 105 крупных тоев) не менее 220 млн сомов[243].

Было бы неверным полагать, что регионализация кланов имеет исключительно отрицательные последствия. Несмотря на то что региональные авторитеты, так же как и верхушка клановой пирамиды, как правило, преследуют собственные цели (это отличает их от родоплеменных паттернов прошлого) тем не менее вынуждены в большей степени вникать в местные проблемы, волнующие народ. Так, например, аким Атырауской области Казахстана Б. Рыскали-ев, поднявшийся к вершине региональной иерархии с самых «низов» (в 1990-е годы был простым менялой на рынке) для того, чтобы завоевать авторитет своих соплеменников, активно занимался строительством дорог, мостов, школ в регионе, препятствовал бесконтрольному использованию ресурсов области (нефти) иностранными компаниями.

Совсем неважно, что социальные акции сопровождались искусственной шумихой и пиар-кампаниями. Симптоматична сама технология завоевания уважения соплеменников, которая положительно отражается на самочувствии населения[244].

Однако и этот положительный момент смещения клановой организации в сторону региональной повестки не лишен деструктивного потенциала. В процессе регионализации кланов усиливается их особая идентичность, способствующая углублению фрагментации страны, и тормозит, а может, даже становится препятствием завершению формирования единой этнической и культурной идентичности. По этому поводу эксперт из Киргизии, доктор исторических наук А.А. Князев пишет: «Динамичная постсоветская история привела к тому, что сегодня можно уверенно говорить об отсутствии в киргизском обществе сколько-нибудь компетентной и, главное, хотя бы немного ответственной политической элиты, способной мыслить общенациональными критериями. Нет ее у северян, нет ее и у южан. Это еще больше усугубляет риски происходящей хаотизации.

И есть высокая опасность того, что, когда настроения общественного протеста и реваншистских элитных кругов войдут в соприкосновение, найдется кто-то более удачливый в организации «революций», нежели нынешний арестант Атамбаев»[245].

Подвижность и социальную многовекторность развития клановой организации постсоветской Центральной Азии помимо противоположно направленных интересов модернизирующихся элитных групп и рядовых общинников определяет динамичность ее верхней надстройки.

Исторически сложившийся механизм формирования клановых лидеров не предполагал пожизненности или наследственности этого статуса, хотя при этом родовое происхождение имеет принципиальное значение. Автор «Истории монгольских завоеваний» Джон Сондерс так описывает его: «Ни одно кочевое племя не основано на системе полного равенства. Военнопленные всегда порабощались, а сильные и предприимчивые люди со временем становились лидерами, руководителями наемного и рабского труда. Но разница между аристократом и простолюдином, или, как говорили монголы, между черной и белой костью, никогда не имела экономической подоплеки. Принадлежность к правящему классу нойонов (гражданский или военный вождь, светский правитель, командир) зависела от военного опыта и доблести, так же как от происхождения. То, что пастухи занимали на социальной лестнице более низкую ступеньку, чем коневоды, не доказано. Тот факт, что племенные пастбища были общественной, а не личной