Кланы в постсоветской Центральной Азии - Владимир Георгиевич Егоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
2.5. Тенденции социально-политической эволюции кланов Центральной Азии
Устойчивость института кланов постсоветской Центральной Азии свидетельствует об их важной роли в организации социумов на местном уровне, особенно в эпоху перемен, когда происходит трансформация механизмов управления обществом. Их тесная связь с кровнородственными, культурными, религиозными устоями народов позволяет максимально полно использовать потенциал глубоко укорененных в этосе традиций связывающих преемственными отношениями поколения, территориальные локализации, этнические и культурные образования и элиты.
В отличие от механизмов социальной организации, привнесенных из западного опыта с «революцией 1990-х годов», традиционные скрепы клановой организации глубоко встроены в культурную «ткань» народов Центральной Азии и поэтому отличаются устойчивостью и жизнеспособностью.
Несмотря на национальные особенности, кланы остаются значительным компонентом, обеспечивающим управляемость и сохранение этнической идентичности постсоветской Азии. Мало того, адаптируясь к клановой организации современные социально-политические институты (зачастую не совместимые с историко-культурной самобытностью азиатских народов) обретают некую фундированность, позволяющую создавать видимый «камуфляж» демократического транзита.
Укорененность в традиции помимо жизнеспособности дает кланам особое преимущество как механизму управления, в отдельных случаях заменяющему государственное. Особая управляемость кланов и возможность оперативно реагировать на социально-политические изменения обусловлены их сетевой организацией.
Автор книги «Современная клановая политика: зов “крови” в Казахстане и за его пределами» Эдвард Шац определяет таковую как специфическую сеть доверия, основанную на кровнородственных отношениях[224].
И сегодня кланы Таджикистана, Киргизии берут на себя часть полномочий, которые, в принципе, должны выполняться государственными структурами, тем самым доказывая свою управленческую эффективность. Например, в Аксыйском районе Джалл-Абадской области Киргизии долгое время не могли назначить аки-ма (главу района). Об этом 6 марта 2019 г. в парламенте заявил первый вице-премьер Кубатбек Воронов. «По акиму Аксыйского района очень много предложений и споров. Скажем откровенно: в том, числе споры из-за племенного деления. Почему бы не говорить об этом открыто? Будем и дальше молчать? Мы должны открыто говорить о наших болячках»[225].
Дуалистичная сущность клановых структур постсоветской Центральной Азии обусловливает противоположные направления их социализации. С одной стороны, безусловно, кланы являются действенным механизмом, позволяющим центральной власти, через достижение компромисса и баланса интересов инкумбентов, обеспечивать управляемость государством и обществом. С другой стороны, их относительная автономность (например, в Киргизии и Таджикистане достаточно значительная), культурная укорененность и тесная интеграция с этническими, кровнородственными, религиозными устоями общества содержит потенциал, способный консолидировать сообщества вокруг повестки, далеко не совпадающей со стратегией центральной власти. Такой деструктивный с точки зрения политической стабильности потенциал присущ прежде всего кланам тех социумов, в которых не завершился этногенез, и поэтому лояльность кланов не распространяется в пределы национальных интересов.
Так, в Киргизии и Таджикистане взаимоотношения центральной власти и кланов, которые в известной степени замещают часть государственных функций, напоминают отношения администрации Османской Порты и мамлюкских кланов Египта в XVIII в., полностью управлявших своими территориями и ограничивающими обязательства перед империей исключительно доставкой налогов[226].
Если смотреть на указанное противоречие глубже, то обнаруживается непреодолимое препятствие общественной перспективы модернизирующихся элитных сообществ стран постсоветской Центральной Азии и кланов. Группы элит, возглавляющие клановую иерархию всех азиатских республик, ранее входивших в Советское государство, в равной мере стремятся реализовать опору на клановые сообщества с целью укрепления собственного положения во власти. Однако в Киргизии, Таджикистане и Туркмении кланы неразрывно связаны с традиционными институтами кровного родства, семейственности, территориальной принадлежности, религии трансцендентны или, вернее сказать, намного инертнее к осовремениванию, чем казахстанские и узбекские. Поэтому авторитет элит, опирающихся на клановые структуры, обусловлен разными мотивами. Представителям элиты стран с незавершившимся этногенезом, конкурирующим внутри кланов с авторитетами из числа родовой знати, старейшинами, религиозными лидерами, приходится адаптироваться к традиционной религиозной, общинной повестке, которая неизбежно вступает в противоречие с модернизационной стратегией. Отличия стратегий социальной эволюции стран, имеющих различный потенциал сохранения традиционных устоев, хорошо иллюстрируют результаты проведённого Институтом стран СНГ опросов сельских жителей Казахстана, Киргизии, Узбекистана, Таджикистана в 2019 г.[227] На вопрос: «Что из перечисленного Вы считаете главным в единстве местной «общины», к которой принадлежите?» респонденты из этих стран ответили следующим образом.
Удельный вес групп по вариантам ответов
Приведенные результаты опроса, очевидно, свидетельствуют о различных направлениях агрегирования аксиологических ориентиров общественного развития, в которых вынужденно адаптируются интересы центральноазиатских элит. Указанные особенности социальной эволюции стран постсоветской Центральной Азии хорошо корреспондируются с опытом культурного развития стран Ближнего Востока: с одной стороны светских режимов Египта, Иордании, Турции, с другой Ирана, Ирака, Саудовской Аравии и т. д. По этому поводу С. Маркедонов пишет: «Фактически до сих пор в государствах исламского мира были успешно реализованы две модели политического развития. Это – авторитарный светский режим со всеми присущими ему недостатками (клановость, непотизм, коррупция). Эту модель применительно к Центральной Азии описал тот же Оливье Руа: “Здесь существует президентская структура семейного типа: жена, братья, сын главы государства делят посты и доходные места, родственники проходят в депутаты с “советским” рейтингом”. Однако, как правило, именно такие режимы делают ставку на социально-экономическую модернизацию (внедрение рыночных институтов, создание условий для развития социальных групп буржуазного общества) и на секулярное развитие. При этой модели роль религии в политике минимизируется (или даже подавляется). По этому пути наиболее успешно продвигались Египет, Иордания, Индонезия (до своей «цветной революции» в 1998 г.). Пиком политического развития этой модели является весьма своеобразный вариант демократии, при котором сохраняется сильная роль личной власти лидера страны, армии и спецслужб. Наиболее ярким примером здесь служит Турция»[228].
Исходя из имеющихся «вариантов» разрешения противоборства «либеральной деспотии» (по Ф. Закарии), насаждаемой вестернизированной элитой стран Центральной Азии с помощью националистических идеологий и практик, и «нелиберальной демократией Востока», где институты современности являются «камуфляжными», перспективы социальной эволюции клановых структур, элитных групп и в целом стран Центральной Азии представляются далекими от однозначности.
Имеется реальная возможность усечения «верхушки клановых пирамид» за счет отрыва интересов модернизирующихся элитных групп от ее «фундамента» (интересов рядовых общинников) в странах, динамика социального развития которых не результировалась в логически завершившийся процесс этногенеза и складывания культурной идентичности. Об этом говорят актуальные факты родоплеменной и религиозной консолидации, в которой представители элит выглядят не совсем органично.
Например, 3 марта 2019 г. в Бишкеке прошел четвертый Курултай (или
