Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд

Наполеоне в Австрии, я никогда не читал!» Увы, высокое общественное положение делает для него невозможным выражение суждений в такой форме. Поэтому он прибегает к помощи остроумия, которое обеспечивает успех у слушателя (а успех этот никогда бы не появился, будь мысли господина Н. высказаны в неостроумной форме, пусть их содержание соответствовало бы истине). Одна из указанных шуток особенно поучительна – это шутка о «рыжем пошляке» (Fadian), самая, быть может, агрессивная из всех. Что в ней заставляет нас смеяться и всецело отвлекает наше внимание от вопроса, справедливо ли подобное суждение о бедном авторе? Конечно, остроумная форма – следовательно, сама шутка. Но над чем именно мы смеемся? Без сомнения, над самим лицом, которое представлено в облике «рыжего пошляка», а в особенности над его рыжими волосами. Образованный человек отвык насмехаться над недостатками внешности, для него рыжие волосы давно не являются объектом для насмешки. Но над рыжими продолжают насмехаться гимназисты и простолюдины, да и на выборах общественных и парламентских представителей им достается. Эта шутка господина Н. искусно подала нам, взрослым и чутким людям, повод хохотать, подобно гимназистам, над рыжими волосами историка X. Вряд ли такова была цель господина Н., но отмечу здесь, что едва ли кто-нибудь, создающий шутку, может точно знать ее намерение.

Если в этих случаях препятствие для агрессивности, обойденное с помощью шутки, было внутренним – в виде эстетического противодействия брани, – то в других случаях оно может иметь сугубо внешнее происхождение. Таков случай, когда светлейший князь, которому бросилось в глаза сходство его собственной особы с простым работником из имения, спрашивает того, служила ли его мать когда-либо во дворце, а работник находчиво отвечает: «Мать не служила, зато отец служил». Разумеется, работник хотел бы осадить наглеца, посмевшего опозорить своим намеком его мать, но этот наглец – светлейший князь, которого он не смеет ни осадить, ни оскорбить, если хочет сохранить себе жизнь. Значит ли это, что нужно молча задушить в себе обиду? К счастью, шутка предлагает безопасный путь отмщения, применяет намек с помощью технического приема унификации и обращает аллюзию на грубого властителя. Впечатление от шутки настолько точно определяется здесь намерением, что мы при наличии остроумного ответа склонны забывать, что и сам вопрос остроумен из-за содержащегося в нем намека.

Внешние обстоятельства столь часто становятся препятствием для брани или оскорбительного ответа, что тенденциозная острота особенно охотно употребляется при проявлениях агрессии или при критике лиц, вышестоящих или притязающих на ту или иную власть. Острота представляет собой протест против такой власти, освобождение от ее гнета. В этом же факте заключается вся прелесть карикатуры, по поводу которой мы смеемся даже тогда, когда она малоудачна, потому что ставим ей в заслугу нападки на власть.

Если учитывать то обстоятельство, что тенденциозная острота вполне пригодна для нападок на всякую важную, достойную и могущественную инстанцию, которая защищена от непосредственного унижения внутренними препятствиями или внешними факторами, то мы должны будем прийти к особому пониманию некоторых групп шуток, изрекаемых малообразованными, обездоленными людьми. Я имею в виду истории с брачными посредниками, с которыми мы частично познакомились при изучении разнообразных технических приемов в шутках по смыслу. В некоторых из них, например, «Она еще и глухая» и «Разве можно доверять этим людям хоть что-нибудь!», посредник высмеивается как неосторожный и склонный к оплошностям человек, который вызывает смех, когда из него как бы автоматически вырывается правда. Но согласуется ли наше знание о природе тенденциозной остроты с тем удовольствием, которые мы получаем от этих историй и убожества лиц, в них выведенных? Достойны ли эти персонажи насмешки? Не обстоит ли дело, скорее, таким образом, что остроумие лишь выдвигает вперед брачного посредника, чтобы поразить некую более значительную цель? Ведь не исключено, что оно говорит одно, а метит в другое, и такая трактовка, безусловно, допустима.

Вышеизложенное толкование историй о посредниках может быть продолжено. Правда, нам не нужно вдаваться в подробности, так что я могу довольствоваться тем, что буду видеть в этих историях шванки (житейские шутки) и откажу им в звании подлинного остроумия. Существует, следовательно, и такой субъективный признак острот. Мы теперь его отметили и должны будем впоследствии изучить. Согласно этому признаку, только то является шуткой, что признается мною таковой. Шутка для меня может быть для других всего-навсего комической историей. Но если остроумие и допускает это сомнение, то причина здесь в том, что налицо показная сторона, в нашем случае комическая, которой вполне насыщается взгляд одного человека, а вот другой человек может попытаться рассмотреть, что находится позади этого фасада. Будет обоснованным и подозрение, что этот фасад предназначен для того, чтобы ослепить испытующий взгляд, что такие истории, следовательно, что-то скрывают.

Во всяком случае, если наши истории с посредниками суть шутки, то они из разряда лучших, так как за своим фасадом они скрывают не только то, что полагается сказать, но и нечто, по сути, запретное. Продолжение толкования, которое обнажает скрытый смысл и разоблачает тот факт, что эти истории с комическим фасадом являются тенденциозными остротами, будет следующим: каждый, у кого по неосторожности вырывается из уст правда, фактически радуется тому, что освободился от необходимости притворяться. Это верное и глубокое психологическое положение. Без такого внутреннего согласия никто не позволит одержать верх над собой автоматизму, обнажающему истину[105]. Но в итоге потешная личность шадхена превращается в достойную сожаления и симпатичную. Как должен блаженствовать человек, который может наконец сбросить ярмо притворства и воспользоваться удобным случаем, чтобы выкрикнуть правду! Едва он замечает, что дело проиграно, что невеста не нравится молодому человеку, то охотно выдает еще один, скрытый ее недостаток, которого не заметили ранее. Или пользуется поводом и приводит решительный довод, чтобы так выразить свое презрение людям, на которых работает: «Да разве кто доверит им хоть что-нибудь!» Здесь ирония затрагивает и родителей, лишь вскользь упомянутых в этой истории и считающих позволительным подобное надувательство, чтобы непременно выдать замуж свою дочь, и убожество девушек, которые позволяют себе выходить замуж при подобных обстоятельствах, и непрочность браков, которые строятся на таких предпосылках. Посредник – именно тот человек, который способен придать «голос» такой критике. Он в большинстве случаев знает об этих злоупотреблениях, но не должен говорить о них вслух, потому что посредник – бедный человек, который добывает средства к жизни, закрывая глаза на такие злоупотребления. Но в подобном же конфликте находится и дух народа, создавшего эту и подобные ей истории. Люди знают, что святость браков в изрядной мере страдает от порядка их