Ошибка Оноре де Бальзака - Натан Рыбак

— Не любит, а к пани приехал, да еще, верно, женится на ней, — с укоризной заметил Василь, словно Левко был в этом виноват.

Тот молчал. А не хотелось ему, чтобы литератор женился на пани. Разве она ему пара?

— Послушай, Левко, — Василь зашептал ему на ухо, как будто ветер мог подслушать, — сказывают, в Ставищах добрые люди у барина весь хлеб из амбаров забрали да ночью разнесли по мужицким клетям, а самого барина спровадили в преисподнюю. Жандармы налетели, как ястребы. Да ищи ветра в поле. Отлупили все село палками. Десятерых забрили в солдаты.

— Видишь, как выходит. — Левко тяжело вздохнул. — Так нельзя. Надо сразу: и господ и жандармов. Царю отписать жалобу на всех этих утеснителей. Царь не знает, что с нами делают.

— А ты попробуй отпиши царю. Попробуй.

— А что?

— А то, что царь-то с ними, с господами, из одного гнезда, из одного теста они леплены. Пока что с Ганского начнем, Левко.

Левко думает: что сказал бы француз, если б знал?

— Марину увидишь, передай: может, урвет завтра минутку, пусть вечерам к ручью выйдет, — тихо заговорил Василь.

— Скажу. Пора мне.

— Иди, Левко.

Василь остался один. Он долго стоит, прислонясь к холодной стене овина. Шаги Левка замирают. Думы у Василя как осенняя изморось.

Кароль Ганский про Мусия забыл. Заперся во флигеле.

На столе перед ним пузатый графинчик водки. Совсем пьяный, он тянул рюмку за рюмкой. Снял со стены пистолет, — в окне увидел какое-то лицо. Призрак? Сон? Нет. Из темноты за ним следили страшные глаза, и хищные зубы скалились на него. Он дрожащей рукой навел пистолет и выпустил заряд в окно. Но смеющаяся страшная рожа не исчезла. Ночь смеялась над Каролем Ганским. И он в бешенстве опрокинул графинчик себе в рот. Водка булькала в горле, текла по подбородку.

Напрасно ждал в эту ночь управитель горничную Марину, она не пришла. Девушка лежала за дверью графининой спальни и, чтобы не слышно было всхлипываний, рыдала в подушку, глотала слезы, а они бежали и бежали, и конца им не было, точно где-то в душе открылся родник. Очень уж зла была сегодня графиня. Без вины ущипнула, а потом бросила в лицо туфлю и долго била по щекам острыми кулаками.

Спит верховненский дворец, укрытый шатром осенней ночи. Темнеют и поблескивают под лунным светом просторные высокие окна; только в одном, на втором этаже, в правом крыле, светится огонь, отбрасывая на клумбы, на темный парк длинную полосу света, — Бальзак не спит и в эту ночь. Под острым и беспокойным пером рождается сюжет пьесы «Король нищих». Письма от кредиторов лежат рядом. Он время от времени бросает на них косой взгляд, и заботы незаметно обступают его и точат душу, словно черви дерево. Наконец он громко говорит:

— Что же делать, в Париже не верят литератору, который мало зарабатывает.

Но после этих слов работа идет не лучше. Машинально бежит по белому полю перо, и вдруг в темноте встает перед глазами лицо молодого крепостного. Что он просил? Что хотел? Понятно только одно: защиты, правды. А где найти их, у кого? Боже мой! Он сам ищет правду, настойчиво, упорно, неотступно ищет ее. Кто же спрятал ее? Кто держит ее за железными решетками? О, он хорошо знает их. И в это мгновение Бальзаку представляется, что все сделанное им и все, что он делает и сделает еще, — это поединок не на жизнь, а на смерть с теми грязными разбойниками, что заточили правду в глухой темнице, скрыли ее от тысяч и тысяч обиженных, обездоленных, но честных сердцем, движимых добрыми порывами. Что же он сделал для этих людей? Что?

Этот вопрос вонзается в сердце острым толедским ножом, рассекает мозг молнией. И трудно ответить га него в глухую осеннюю ночь, когда он так далеко от своей улицы Фортюне и (что хуже всего) так далеко от самого себя.

Он отбрасывает перо. Выбегает в спальню. Прижавшись лбом к окну, смотрит в ночь. Сначала ничего не видно, но постепенно глаз привыкает к темноте. Впрочем, он все равно не видит, лишь угадывает: там, за парком, за степью, сотни две домиков, сколько людей, душ, — здесь их считают на души, так, поштучно. Пальцы нервно теребят шелковую сорочку. Отлетают пуговицы. Резкий стук по мраморному подоконнику.

Вспоминается и другое. Шел к графине. Крик, донесшийся из ее комнаты, остановил его. В раскрытые двери он увидел перекошенные злостью черты Эвелины; она била кулаками по лицу, по голове горничную Марину. Бальзак убежал к себе, сюда, и вот — ночь, осенняя, длинная, в чужой стране и, главное, наедине со своими мыслями, это самое страшное. Бежать! Куда глаза глядят, на улицу Фортюне, к своим книгам, к письменному столу, может быть, там еще кипит желанный, взлелеянный в мечтах источник вдохновения. И он увидел перед собой на бронзовой подставке мрачную фигуру императора Наполеона и клочок картона с надписью: «То, что он не довершил мечом, я сделаю пером», — и это было в Париже, и там не верили литераторам, которые мало зарабатывают. В бессилии, в ярости, в отчаянии, он беспокойными не-гнущимися пальцами рвал шелк сорочки, царапал широкую грудь.

А с неба посылала ему свой свет далекая и чуждая Северная Звезда.

Глава восьмая. НЕВОЛЯ

Последние дни осени взмахнули аистиным крылом и пропали за далекой чертой горизонта. Из степи повеяли тугие холодные ветры, обложные тучи закрыли полнеба, и где-то за ними блуждало солнце. Деревья парка, гонимые сироты, жалобно махали ветвями навстречу рассвету. Утра были серые, хмурые и неприветливые.

Легкая пленка льда затягивала лужи в лесных чащах. Снегу еще и в помине не было, а холода уже шли с севера, неумолимые и суровые, и стаи черных воронов вещали их приход. Так уходила осень и начиналась зима. И первый иней, первую серебряную седину на степном жнивье Бальзак невзначай увидел утром из окна накануне отъезда в Киев. Он имел представление о суровой северной зиме, она дала ему себя знать еще в те месяцы, которые он провел когда-то в Петербурге. После пришлось отлеживаться в грязной дрезденской гостинице и лечить бронхит, он чуть не умер тогда от беспрерывного кашля. В то время, в Дрездене, он не думал, что придется еще раз поехать в эту страну. Впрочем, зима была ему не страшна. В шкафу висела шуба на лисьем меху, высокая бобровая шапка и удобные сапоги. Он мог спокойно выйти навстречу лютым русским морозам.

Днем небо было ясное. От первых заморозков не осталось и следа, но солнце уже не грело, и деревья покачивались грустно и безнадежно. Во дворце было тихо. Ганна и Мнишек выехали в Киев на рассвете. Эвелина собиралась трогаться через несколько дней. Она предупредила:

— Имейте в виду, Оноре, вы должны понравиться Фундуклею. — Эвелина подбодрила его добродушной улыбкой, показала ровные зубы и, щуря глаза, с уверенностью сказала: — О, вы, если захотите, можете быть очаровательным. Все киевские дамы влюбятся в вас, а губернатор Фундуклей очень прислушивается к мнению дам…

Бальзак с сердцем запустил пятерню в свою взлохмаченную гриву.

— Ох, Ева, как мне надоели салонные разговоры. Если б вы знали!

— Терпите, друг мой, терпите. И поймите, я все делаю для нас.

Он понимал. И, в конце концов, кроме губернатора и дам, в Киеве были люди… Он должен увидеть их и город, о котором столько слышал. Пусть Северный Рим откроется его взору, тогда, быть может, наконец увидят свет «Письма из Киева», которых так ждут в Париже. Но, по правде говоря, он не представлял, какие это могут быть письма. И что писать? В этот миг он поймал себя на том, что невольно завидует Кюстину. Боже, если бы Эвелина догадалась, о чем он подумал?!

— Друг мой, подите погуляйте, вам это полезно.

В самом деле, почему не погулять?.. Он поцеловал ей руку и пошел гулять, сам любуясь своим послушанием. Хотел бы он посмотреть на себя, фланирующего таким манером в Париже! Что сказал бы Госслен, увидав его среди бела дня на променаде, в беспечно сбитой набекрень шляпе? Да разве только это? Немало странного происходит с ним теперь. Стопы бумаги, привезенные из Парижа, белеют на столе в пугающей неприкосновенности. Можно только скорбно вздыхать по этому поводу. И все.

Он прогуливался перед дворцом, постукивая палкой по скованной заморозком земле, бороздя мелкими шажками многочисленные дорожки, задумчиво устремив глаза в серую даль осеннего дня. К дворцу подъезжал всадник. Бальзак узнал Кароля Ганского. Дворецкий Жегмонт побежал к калитке и отпер. Управитель осадил коня, тяжело спрыгнул на землю и бросил дворецкому повод. Поднимая над лысиной высокую фуражку, он приближался к Бальзаку. Разговор был неизбежен. Бальзак снял шапку, но, рассердясь на себя, снова надел. Остановился и ждал. Управитель был уже около него. Потная рука оставила на сухой ладони Бальзака неприятную сырость. Он спрятал руку в карман и старательно вытер ее. Кароль взял его за локоть и почти силой повернул на аллею, уходившую в глубь парка. Несколько секунд они шли молча. Вверху над ними трепетала сухая листву. В траве, засунув голову под крыло, дремал старый ворон.