Разговоры с Пикассо - Брассай

Среда 8 декабря 1943

«В конце 1612 года, морозным декабрьским утром, какой-то молодой человек, весьма легко одетый, прохаживался у дверей дома по улице Гранд-Огюстен…» Эту фразу, с которой начинается «Неведомый шедевр» Бальзака, я вспомнил сегодня, когда, окоченев от холода, подходил к дому № 7 по этой самой улице.

Мастерская промерзла насквозь… Пальцы мои застыли так, что я не мог работать. Но у меня назначена встреча: в «Кафе Флор» меня ждет Жорж Батай. Он давно допекал меня просьбами сделать иллюстрации к его книгам: «Истории Глаза» и той, которую он собирается назвать «Могила»… Любопытный персонаж этот Жорж Батай!

Эрудиция и широта ума, достойные ученого. Восприимчивость и свежесть взгляда как у ребенка. Распутник, внук маркиза де Сада, но живет анахоретом и мучается от сознания собственной греховности. Душа вся в синяках и ссадинах. Постоянно раздираем между эротизмом и трагическим ощущением жизни…

В кафе я встречаю Жака Превера. «Пикассо мне все рассказал, – говорит он. – Его “Мужчина с ягненком” теперь называется “Мужчина с безногим ягненком”…» И дальше он начинает выкладывать подробности таинственного убийства, совершенного в его гостинице на улице Бозар. Нет, автор этого преступления не он… Убитая женщина была «коллаборационисткой», люди из движения Сопротивления расстреляли ее автомата… Потом заходит разговор об Анри Мишо: «Этот персонаж привык к большим глубинам, – замечает Превер. – Он плавает среди нас как рыба…»

Мне как раз нужно позвонить Мишо. Трубку берет Мари-Луиза: «Мы оба болеем… У меня все продолжается грипп, а у него – нарыв…» Она передает трубку Мишо. Я интересуюсь, тепло ли у них в доме, по крайней мере.

АНРИ МИШО (придушенным голосом). Я пытаюсь развести огонь… Но он никак не разгорается… Только дымит… Я кашляю, задыхаюсь… Пришлось открыть окна… И теперь здесь дикий холод… Я вне себя от злости… К тому же у меня нарыв, и он ужасно болит… А как у вас дела?

Сказать, что все великолепно, у меня не поворачивается язык. И я придумываю себе какую-то неприятность – из солидарности…

Пятница 10 декабря 1943

Работал до глубокой ночи. И теперь не могу вытащить себя из постели… У меня дома так же холодно, как и на улице, а на улице – пятнадцать градусов ниже нуля… Прошлой ночью замерзла вода, и Альфред околел в своем аквариуме.

Даже холоднокровное земноводное изнемогло в полярном климате моей квартиры.

Я очень любил Альфреда. Его драгунская косичка, липкая кожа, отвислый, бесцветный живот, глаза близорукого пещерного жителя, сплюснутая голова с огромным рылом – мой тритон, в своем великолепном уродстве, был живым воплощением времени, в котором нам довелось жить… Я купил его на набережной Межиссери у продавца птиц. Животное непростое, упрямое, он требовал, чтобы его кормили только живыми мухами, которые бились в воде, суча лапками. Глядя на это, я подумал, что можно бросать ему и мертвых мух, но сделать так, чтобы они двигались по поверхности воды… Мне удалось обмануть Альфреда… И мало-помалу я приучил его глотать все подряд, лишь бы жертва шевелилась. Я волновал поверхность воды в аквариуме: «Альфред, иди сюда! Ну, иди же, малыш!» И он приходил. Неподвижно, как мертвый, лежа на дне аквариума, он всплывал на мой зов. «Ну же! Нападай, малыш!» И он бросался на мой карандаш, стремясь его проглотить… Мой тритон был дрессированный… Бесподобный номер. Друзья не верили своим глазам…

Чтобы меня не постигла судьба моего любимца, я выстроил в квартире маленькую хижину, пожертвовав для этого большие панели с фотографиями, вернувшиеся с моих выставок. Оборудовал там несколько сидений, поставил пишущую машинку, кофеварку и небольшой обогреватель. Провел освещение. Когда я туда вползал, меня сразу охватывало блаженное тепло, тепло моего собственного тела, отраженное и скрупулезно накопленное, словно в термосе. И если я смог сделать эти записи, то только благодаря моей хижине…

ПИКАССО (с хитрой улыбкой). Ну, Брассай, вы все-таки вылезли из постели? Все-таки подумали и обо мне? Это очень мило с вашей стороны…

САБАРТЕС. Он является все позже и позже и все реже и реже… Лично мне удовольствие его видеть выпадает крайне редко. Обычно он приходит в тот момент, когда я ухожу обедать…

БРАССАЙ. Пикассо, вы не достанете мне несколько фигурок из шкафа? У вас есть сейчас время?

ПИКАССО. Нет, у меня нет сейчас времени. Сегодня утром я должен встретиться с массой народу… Ну да ладно, пойдемте!

Он достает из «музея» четыре или пять статуэток… Я остаюсь наедине с ними в ледяной мастерской. И принимаюсь за работу… Внезапно раздается звук рожка. Это в прихожей. Звук забавный, он выходит из инструмента изуродованным и режет ухо: та-та-ти, та-та-ти, ти-та-та, ти-та-та… До меня доносятся взрывы смеха, смеются несколько человек, но остальные голоса не заглушают звонких, сочных, похожих на рыдание раскатов, которые я узнаю из тысяч других – неподражаемый хохот Раймона Кено…

Дверь в мастерскую распахивается. Впереди – Пикассо: укутанный в теплую куртку, поля коричневой шляпы отогнуты на глаза, лицо еще красное от натуги, он победно потрясает рукой с зажатым в ней рожком… За ним – Раймон Кено, Оскар Домингес, Жорж Юнье и еще несколько менее заметных лиц, среди которых женщина с лицом эфеба и платком, повязанным вокруг головы, – Валентина Гюго. Пикассо хотел произвести на меня впечатление…

Он снова берется за рожок: это он только что исторгал из инструмента те фальшивые звуки. Горделиво приосанившись, как петухи, которых он ваял, писал и рисовал, он выпячивает грудь, надувает щеки, мышцы шеи напрягаются. И из духового инструмента снова вырываются резкие, пронзительные звуки: та-та-ти, та-та-ти, ти-та-та, ти-та-та… – которые сопровождаются новыми взрывами смеха…

ВАЛЕНТИНА ГЮГО. Какой сюрприз! А я и не знала, что вы вдобавок еще и великолепный трубач! У вас каждый день открываются все новые таланты…

ПИКАССО. Как же вы могли не знать, что я умею управляться с рожком? Я занимаюсь этим искусством очень давно! И рожок оказал мне немало услуг. Когда я жил на улице Боеси, контора Альбера Скира находилась в соседнем доме. Брассай это хорошо знает. Мы вместе работали в «Минотавре»… Я делал для Скира «Метаморфозы» Овидия. И когда я заканчивал работать на гравировальной доске, то, вместо того чтобы брать телефонную трубку, снимал со стены мою трубу, подходил к окну и исполнял: та-та-ти, та-та-ти, ти-та-та, ти-та-та… И Скира тут же прибегал…

Мы с Пикассо остались вдвоем. Обычно к часу дня, когда расходятся посетители, он звонит Доре Маар. Она живет рядом, в старом доме на улице Савой. По утрам Дора больше к нему не приходит. Но как только он позвонит, она выходит на улицу и идет ему навстречу. И они отправляются обедать в «Каталан». Как обычно, Пикассо снимает телефонную трубку. Едва он начинает набирать номер, Казбек, до того лежавший, распластавшись как кожаный ковер, поднимается и плетется к двери…

ПИКАССО. Вы видели, как он подскочил? Угадал, что я звоню Доре… Бог его знает как… Можно предположить, что время обеда ему подсказывает желудок. Но в этот час я могу звонить и другим людям, и он не реагирует… Как же он узнает, что я звоню именно Доре?

Понедельник 13 декабря 1943

Холод лютый. Поднявшись позже обычного, я опять не застал Пикассо дома. Чтобы согреться, иду на Монпарнас. На бульваре Распай, напротив аптеки, сталкиваюсь с Анри Мишо. На его полупрозрачном как алебастр, зеленоватом лице почти нестерпимым металлическим блеском резко выделяются глаза. Чем более безжизненным делается лицо, тем напряженнее становится взгляд его голубых глаз… Я спрашиваю, как он поживает…

АНРИ МИШО. Чтобы пережить зиму, у нас осталось всего десять килограммов угля… Это ужасно… Моя жена кашляет не переставая, а меня очень мучает нарыв… Рука парализована, пальцы не двигаются… Настоящий бунт: половина тела мне не подчиняется. И удивительная вещь: я чувствую, как пульсирует кровь в той части тела, которая бунтует… Разумеется, если бы не болезнь и не боль, разве я бы это чувствовал?

БРАССАЙ. Значит, работать вы не можете?

АНРИ МИШО. Почти нет! Еле-еле! Чтобы нормально работать, мне надо быть одному, совершенно одному. А сейчас я фактически заперт с Мари-Луизой в единственной комнате, которую мы хоть чуть-чуть можем обогреть. Я могу писать, только если проговариваю будущий текст вслух. Как заклинание. Я должен слышать свою мысль… За неимением лучшего, я хожу иногда в маленькое кафе напротив вокзала Монпарнас. Там, конечно, тепло, но я там отнюдь не один… И вынужден сидеть тихо… Я же не могу громко выкрикивать свои мысли… Меня примут за сумасшедшего или пьяного и выставят за дверь… В общем, в кафе работать тоже невозможно…