Безголовые - Жан Грегор

— Что вы имеете в виду?

— Я был вынужден лгать и походить на тех, кого ненавидел за то, что они поступали не как порядочные люди. Я улыбался, как они, старался казаться всегда активным и оптимистично смотрящим на жизнь… Но все духовные ценности, в которые я раньше верил и которым следовал, я терял их одну за другой. И не только честность, верность, искренность, но и мужество, ведь я в самом деле не пытался отреагировать на то, что происходило вокруг, а смотрел и молчал. За время работы в компании я сильно изменился, и не в лучшую сторону. Тот «чистый человек», которым я когда-то считал себя, постепенно превратился в последнего труса и подлеца… Кроме того, моя личная жизнь была не в порядке, я больше не любил свою подругу, я стал ей лгать, мной все чаще овладевали мрачные мысли.

— Не появлялась ли у вас, хотя бы на мгновение, мысль кого-то убить?

— Скорее нет, чем да… Покупая револьвер, я знал, что выстрелю из него только в себя… Именно отсутствие в компании уважения к человеческим жизням и было причиной моего несчастья, так что убить человека я просто не мог… Хотя, конечно, в душе я действительно желал смерти некоторым людям… Но все же убийство Грин-Вуда означало бы мое окончательное падение… Я решил покончить с собой, а тем самым искупить свою вину и забыть обо всем… Да, я хотел бы забыть то, каким человеком я был. И никогда не вспоминать снова…

После этих слов наступила тишина. Все в зале не отрываясь смотрели на Конса. Было слышно даже, как кто-то сглатывает слюну. Вся сложность любого суда, даже третейского, заключается в постоянном балансировании между рассудком и эмоциями; и для того, чтобы выносить справедливые приговоры, необходимо не поддаваться ни тому ни другому. Было только десять утра, но зрители, на глазах которых молодой человек с металлическим телом, обтянутым латексом, занял свое место, поняли, что несмотря на заурядность обстановки да и в общем-то самого процесса, в этом зале произошло, происходит и еще произойдет нечто важное.

Тем временем наступил момент высказаться защите; мэтр Лоребран поднялся с места и, пользуясь всеобщим смятением чувств, изложил свою точку зрения на рассматриваемое дело.

— Господин судья, — начал мэтр Лоребран, — уже второй день нам приходится выслушивать душевные излияния людей, которых я поддержал бы, если бы не был удивлен и даже шокирован той предвзятостью, что сквозит в их речах. Иногда складывается впечатление, что закона больше не существует, что судебные правила, которые в течение стольких лет разрабатывались и утверждались законодателями, с пренебрежением попраны. Складывается впечатление, что мы находимся не в зале суда, а словно в некой пристройке к компании, и вся злоба, вся ненависть и все жалобы служащих выливаются на нас, и никто уже не вспоминает о правосудии. Мы всего лишь куклы, господин судья, марионетки, мы предоставили служащим компании возможность поговорить, вот и все.

Я признаю правомерной их озлобленность, она вполне законна на любом предприятии, особенно когда проводится его модернизация, и как моральная, так и финансовая устойчивость служащих зачастую оказываются под угрозой. Я признаю правомерным страх служащих. Как признаю правомерным и их желание отомстить начальству.

Кроме того, я ни в кой мере не оспариваю чистосердечность их свидетельств. Я верю в их честность, которая позволяет нам признать тот факт, что проблема, стоящая перед нами, выходит за рамки конкретной компании и касается нас всех….

Я возражаю лишь против непонятного стремления возложить всю ответственность за сложившуюся ситуацию на одного человека, в данном случае на господина Грин-Вуда. Я сожалею, что показания служащих не преследуют куда более благородную цель, не поднимают того вопроса, который им следовало бы поднять. Я сожалею, дамы и господа, что обвинение направлено на одного человека, тогда как спрашивать следовало бы со всех. Господин Конс указал нам правильный путь; его рассуждения, хаотичные и полные противоречий, довольно темные и неопределенные, равно как и его решение обратить оружие против себя самого, показывают нам всю невозможность четко и однозначно ответить на главный для нас вопрос. Посмотрите, дамы и господа, господин Конс ни слова не проронил о том, что во всех несчастьях повинен его начальник, к тому же, будь он в этом уверен, он направил бы свой револьвер именно на Грин-Вуда, а не на себя самого!

А кто тогда виноват, спросите вы. Но господин Конс сам назвал нам виновных: это акционеры компании. Вероятно, это так, но если вы будете последовательны, если мы все будем последовательны, то придется назвать и кое-кого еще, например потребителей, тех, кто «приводит в действие закон конкуренции», тех, кто предпочитает один товар другому, кто, всего-навсего делая покупки, может вызвать чье-то увольнение или нанять кого-то на работу. А ведь это я… Это и вы, господин судья. Это и вы, и вы, и вы, мадам, тоже… И ни для кого это не секрет. Все мы являемся потребителями, а значит, все мы виновны, и наша общая причастность к данному делу является неоспоримым фактом, реальностью, которую, впрочем, ни один из нас не хочет признавать, отвергает, скрывает ее, слишком уж неприятно об этом думать…

Обвиняя моего клиента, понимаете ли вы, что тем самым предполагаете за ним такую свободу действий, такие полномочия, которые совершенно невообразимы при занимаемой им должности?

Когда человек посылает себе пулю в сердце, разве мы говорим, что в этом виновата его рука? Нет, мы ищем причины в голове. Так и здесь, дамы и господа, нам нужно бы искать виновного гораздо выше… Но если даже там именно головы-то и не оказывается, поскольку этой головой является все общество в целом, и когда это общество калечит само себя, я понимаю отчаяние господина Конса и нахожу его поступок вполне соответствующим серьезности проблемы.

На самом деле я не только признаю правомерной тревогу господина Конса, но и понимаю ее. Я понимаю, что его поддерживают коллеги, я понимаю их беспокойство, их солидарность с ним, и в конечном счете все это должно понравиться их руководству. Господин Фиссон, директор по персоналу, должен только радоваться, что сотрудники компании повели себя столь человечно, и я питаю глубокую надежду, что завтра, чем бы ни окончился суд, все служащие снова примутся за работу, помирятся, сплотятся еще крепче, чтобы сообща противостоять трудностям, которых еще будет немало.

Против чего я протестую — причем протестую решительно и без тени сомнения, — так это против той связи, которую хотят установить между ситуацией в компании и господином Грин-Вудом. Господин судья, я не принимаю этих обвинений, потому что не существует ни одного доказательства вины моего клиента. Тут прозвучали слова об обезглавливании… Хорошо, но кто-нибудь видел хоть какое-то подобие эшафота, нож, пилу или любой другой режущий предмет? Слышали ли вы об отпечатках пальцев, ясно говорящих о вине господина Грин-Вуда, о следах его ног или рук? В кабинете Грин-Вуда проводился обыск, но обнаружена ли хоть одна записка, в которой выражается идея лишить всех служащих компании головы? Нет. Во время обыска в кабинете господина Фиссона разве были найдены компрометирующие его документы, приказы? Опять-таки нет. Перед нами выступило довольно большое количество людей, и каждый говорил о многих вещах, но упоминал ли кто-нибудь о физическом насилии со стороны господина Грин-Вуда по отношению к служащим? Еще раз нет. И даже если бы какой-то один служащий осмелился утверждать обратное, то ему бы просто не поверили. Да ни один человек не поверил бы в подобную невероятную историю. Как! Чтобы директор с безупречным послужным списком ввязался в столь глупое подсудное дело? Вздор!

Господин Стюп, вы сами говорили мне: «Будьте разумны». Теперь пришла моя очередь сказать это вам: «Будьте разумны, будьте последовательны». Зачем господину Грин-Вуду было терять столько времени и денег, если его основной целью, напротив, всегда являлась экономия этих самых времени и денег?

Не может идти речь и о психологическом давлении: нет ни одного указания на этот факт, и с этим согласны все свидетели. Господин Грин-Вуд всегда был благожелательно настроенным и энергичным. Да, я слышал, как здесь говорили о «наигранной доброжелательности» моего клиента, о его «притворстве», но здесь мы сталкиваемся со сферой чувств человека, о которой едва ли могут судить посторонние люди. Я хочу вас спросить: что такое эта «наигранная доброжелательность»? Разве она ставит под сомнение существование души у моего клиента? Неужели вы действительно считаете, что у него нет души? Что он не думает, не чувствует? Неужели вы действительно полагаете, что Грин-Вуд с равнодушием относится и к этому процессу, и ко всем обвинения, он, который тоже, между прочим, когда-то лишился головы?