Мускат - Кристин Валла

Она долго стояла у него за спиной, глядя на его изможденное тело. От гордой осанки профессора не остались одни воспоминания, так что Кларе Йоргенсен было больно на него смотреть. Она беззвучно заплакала, плечи ее вздрагивали, волосы упали ей на лицо, закрывая его, как театральный занавес — сцену. Так она тихо плакала, пока ее присутствие не окрасилось лучами текучего солнца, никем никогда не виданного в этом каменном мире. Только справившись со слезами, она приблизилась к понуро сидящей фигуре и тронула его за плечо. Из уст профессора вырвался вздох, но тут же он совладал с собой и поднял голову. Они быстро кинули друг на друга осторожный взгляд так, словно никогда раньше не были знакомы. И тут у нее подломились колени, и она опустилась в свободное кресло. В первое мгновение ей показалось, что все осталось, как прежде, и они, как бывало, могут просидеть рядом хоть до утра, а затем, как всегда, разойтись каждый в свою сторону. Все раны ее тогда заживут, если это продлится. Она будет каждый день возвращаться, чтобы никогда больше так не страдать от тоски.

Габриэль Анхелико почувствовал, что голова его тяжелеет и он почти не чувствует своих ног. Он вдруг закашлялся и схватился за грудь.

— Ты болен, профессор, — сказала Клара Йоргенсен.

— У меня болит сердце, — ответил он.

Она поднялась с кресла и, склонившись перед ним, заглянула в его усталые глаза. Затем она протянула руку и прижала ладонь к его груди с правой стороны, где так и рвалось вон его сердце. «Откуда она знает», — подумал он вяло, и на миг глаза его широко открылись, когда его охватило чувство, что все надежды и мысли, которые жили в его душе, подтвердились и оказались правдой. Она держала ладонь на том самом месте, где было всего больнее, на том месте, которое выбрало себе сердце в те далекие дни, когда он еще только формировался в материнской утробе. Удары сердца постепенно затихали и сменились наконец спокойными тонами, которые сами по себе действовали как утешение, утоляя боль.

— Ты пришла попрощаться, — сказал он.

— Да, — ответила она. — Но не навсегда. Я еще вернусь.

Габриэль Анхелико поднял взгляд на разделительную линию между горами и небом.

— Посмотри на меня! — попросила она тихо, стараясь заглянуть ему в глаза. — Я вернусь.

Две чистые слезы медленно сползли у него по щекам, и она протянула руку, чтобы их отереть.

— Вернись же ко мне на землю, — попросила она с улыбкой.

Они вместе встали и, неся каждый по креслу, пошли назад, через скалы и реку, прямо к дому на речном берегу, где среди камышей молился коленопреклоненный Мустафа.

Габриэль Анхелико рассказал Кларе Йоргенсен про судьбу. Он рассказал, что все люди рождаются под какой-нибудь звездой или планетой, а иногда, бывает, под вспышкой молнии. Он рассказал ей, что стезя, которой идет человек, предначертана ему знаками, которые пролегли, словно трещины на камне, и у каждого есть родная душа, которая тайно его ищет. Он рассказывал, что человек не может найти покой, пока не отыщет эту родную душу, и потому-то мы все ходим по жизни кругами, разыскивая свою вторую половинку. И Клара Йоргенсен, никогда ничего не искавшая, слушала его, не понимая смысла того, что он говорил, но кивая на его слова.

— Я ждал тебя всю свою жизнь, — повторил он слова, сказанные уже однажды.

— Я знаю, — сказала Клара Йоргенсен, не задумавшись над услышанным. — Я вернусь к тебе. Вот увидишь, ты не успеешь подняться, как я уже снова буду здесь.

— Ты уже уходишь?

— Да, сейчас я ухожу.

— Я буду сидеть тут и ждать, пока ты не вернешься.

— Я скоро! Скоро вернусь.

Она встала и глядела на него. Габриэль Анхелико почувствовал, что не может подняться. У него не было сил. Он как-то сразу очень постарел. «Ну, иди же», — подумал он про себя и кинул на нее осторожный взгляд. Она печально улыбнулась.

— Прощай, профессор! — сказала Клара Йоргенсен.

— Прощай, сеньорита Клара! — откликнулся Габриэль Анхелико.

Анна Рисуэнья видела, как Клара Йоргенсен удалялась через мост и как ее поглотил сумрак. Умудренная жизнью женщина вышла из двери и остановилась за спиной понуро сидящего сына. Он сидел неподвижно под веткой, отягощенной нехотя раскрывающимися почками. Если бы не рука, прижатая к груди, которая тихо поднималась и опускалась в такт дыханию, могло бы показаться, что он не дышит. Анна Рисуэнья смахнула с крыльца песок и уселась на ступеньке, спустив ноги на просохшую дорожку. На мгновение она подняла голову посмотреть, не видно ли еще девушку, но ее очертания уже растворились во тьме. Вокруг сына и матери царила нерушимая тишина, словно за берегом реки не было ничего.

— Она вернется? — спросила через некоторое время Анна Рисуэнья, устремив взгляд на мост.

— Нет, — ответил Габриэль Анхелико. — Она взяла мою жизнь в охапку и больше никогда не вернется.

Клара Йоргенсен рассматривала с палубы проступающие в рассветных сумерках очертания Видабеллы. Она вновь услышала резкие крики пеликанов и звон цепей с набережной, вновь почуяла острый запах соли и дегтя. На берегу ее ослепил яркий свет, от которого она за долгое время успела отвыкнуть, и жара охватила все тело, как влажный компресс. Она шла через мол под крики кружащих над головой чаек, волоча за собой все свое имущество и ощущая, как зудят щеки от соленого воздуха едко проникающего во все поры. Она совсем забыла, как пахнет море, как стелются, накатывая на берег, волны, забыла ощущение босых ног на плотном песке. Она совсем забыла, как убаюкивает езда в плотно набитом автобусе, как радует мимолетное дуновение дорожного ветерка, как хочется тогда, высунувшись из окна, поймать его и не дать ему улететь. Она совсем забыла, как легко человек стирает все подробности прожитой жизни и, подхваченный быстротечным потоком убегающих дней, забывает существовавшее прежде ради существующего сейчас. Перед ней вновь возник из небытия плоский островной ландшафт, вызвав слабое ощущение чего-то знакомого и родного.

Домик на пляже показался ей странно чужим и одновременно удивительно милым. В воспоминаниях он казался ей больше, чем на самом деле, как будто за четыре месяца отсутствия он усох от ветра и зноя. Письменный стол был немного сдвинут вправо, чтобы освободить место для нового комнатного растения — раскидистого папоротника, спрятанного в тени под подоконником и еще не опаленного солнцем. Ее книжки стояли по-прежнему, как она их оставила, но покрылись тонким слоем пыли. На холодильнике появились две новые открытки, обе присланные ею, изображавшие горные виды. С одной стороны кухонного стола висела фотография Пеннов, и она увидела на заднем плане знакомую яблоню. Клары Йоргенсен на снимке не было. Его сделали до того, как они познакомились. Она остановилась на пороге спальни, зачарованная видом двойной кровати, как в первый день своего приезда. В этот раз она уже не казалась ей такой большой, как тогда. Кровать тоже усохла, теперь она казалась маленькой и уютной. Единственным, что оставалось большим в ее мире, теперь были оставленные позади горы со всеми тайнами, кроющимися в их глубине.

Она помылась холодной водой из пластиковой канистры и вышла на крыльцо, чтобы обсохнуть на ветру. В тонком платье на голое тело она улеглась в гамаке и тихонько качалась туда и сюда: полуденный зной постепенно навевал на нее дремоту. Погружаясь в сновидения, Клара Йоргенсен на полпути между сном и явью подумала, что она всегда и везде легко засыпала и тотчас же задремывала, где бы ни случалось ей приклонить голову. Она никогда не боялась смежить веки даже среди совершенно незнакомой обстановки. Гораздо труднее обрести душевный покой, когда бодрствуешь. Найти место, где можно прижиться, привыкнуть к рутине повседневной жизни и повторяющимся разговорам. Для нее таким местом стала Санта-Анна. И, совсем уже засыпая, Клара Йоргенсен подумала, что ей было бы все равно, если бы она осталась в этом маленьком городке как угодно долго. В то же время представить себе это было тоже странно, потому что теперь у нее более чем когда-либо была причина отсюда уехать и по возможности поскорее.

Спустя несколько часов она отправилась в Санта-Анну. Городок дремал, усыпленный полуденным зноем. Дамы с эмпанадами разбрелись по домам, все замерло в неподвижности, только развешанное на верандах белье полоскалось на ветру. Клара Йоргенсен прошлась по набережной, миновала парочку недавно спарившихся собак, которые теперь с трудом пытались оторваться друг от друга, прошла мимо переполненных объедками мусорных баков, из которых доносился писк новорожденных котят, и наконец снова очутилась между шатких столиков тенистого помещения ресторана, где столько раз сидела раньше. Бьянку Лизарди сон сморил у входа в кухню, во сне большой палец на ее руке выпятился и торчал согнутый под каким-то неестественным углом, вентилятор над головой раздувал ее волосы, откидывая их от влажного лба. Обои на стенах еще больше выцвели. Бахрома настенных бра задеревенела от соленого воздуха. Клара Йоргенсен подошла к загородке в дальнем конце ресторана и прислонилась, подставив лицо ветерку. Где-то там, в море, ее капитан. Он тянет канаты, его сушит солнце, он вскрывает устриц и улыбается людям вокруг. Она попыталась вызвать перед внутренним взором его черты, но за четыре месяца отсутствия они выветрились из памяти.