Мускат - Кристин Валла

— Вы забыли прочистить, — сказала Клара Йоргенсен неживым голосом.

— Простите? — переспросил врач, останавливаясь. Девушка схватила его за руку и потащила за собой в палату, где лежал старик.

— Вы забыли прочистить рану, — сказала она, давясь рвущимися из горла рыданиями, но, так и не зарыдав, повалилась на пол, обхватив голову руками.

— Прочистите ее, пожалуйста! Я вас очень прошу! — выговорила она шепотом, обращаясь к врачу, и тот, вылетев за дверь, позвал двух сестер, показавшихся в дальнем конце коридора.

Втроем они принялись чистить обглоданную руку Эрнста Рейзера, отворачивая голову от жуткого запаха. Клара Йоргенсен сидела возле кровати и плакала. Наверное, она оплакивала в этот миг все горе, какое только есть на свете, всю безнадежность, которая встречается в человеческом существовании, и все то, что доводило до отчаяния ее самое. Ее плечи не тряслись от беспомощной ярости ощутившего предательство человека. Напротив, в ее плаче слышалась такая тихая и горестная покорность беде, которая не кричит о себе, но, вырываясь наружу, обжигает душу.

Эрнста Рейзера повезли на каталке в операционную больницы имени Луиса Ортеги, где в это время кроме него находились рожающая женщина и ребенок с аппендицитом. Хенрик Бранден выложил пятнадцать тысяч норвежских крон на стол дирекции, чтобы старику вставили искусственный глаз. Под прозрачной простыней, закрывавшей нижнюю часть тела, Эрнста Рейзера в сопровождении небольшой свиты повезли на каталке по больничным коридорам. Был там и Уильям Пенн. Сегодня он пришел, чтобы повидать старика, пока тот еще в сознании. Перед тем как его вкатили в операционную, Эрнст Рейзер посмотрел на кучку сопровождающих его людей так, словно в нем проснулись остатки былой самоиронии. Однако Эрнст Рейзер не счел нужным произнести напоследок какую-нибудь хорошо взвешенную мудрую мысль. Да, возможно, он и впрямь, как они подозревали, действительно уже утратил рассудок. Но пока они ждали, когда откроются двери операционной, Эрнст Рейзер ущипнул за бок Клару Йоргенсен и дернул ее за рукав. Девушка наклонилась к нему и почувствовала, как он дохнул на нее жарким, лихорадочным воздухом.

— Что, Эрни? — спросила она.

— Пеликаны, — сказал Эрнст Рейзер.

— Я помню, — ответила она.

В тот же миг глаза старика повлажнели от слез, с каким-то отчаянным выражением он огляделся вокруг и затем улыбнулся девушке смутной улыбкой. Кларе Йоргенсен сделалось невыносимо грустно оттого, что взор его словно бы прояснился, и он, поняв, что его путь ведет к смерти, помахал ей, как белым платочком, последним, что ему осталось от жизни, вытряхнув весь опыт, накопленный за прожитую жизнь.

— Знаешь, что самое лучшее? — спросил старик.

— Нет, Эрни, — сказала Клара Йоргенсен.

— Виски, — произнес Эрнст Рейзер. — Если положить туда колотого льда и плеснуть немного воды. Жизнь — штука жаркая. Так и хочется запить ее чем-нибудь холодненьким.

Эрнст Рейзер умер через неделю от гепатита В и был похоронен под манговыми деревьями на кладбище Санта-Анны. На похороны собралось неожиданно много народу, которые обмахивались от жары веерами с изображениями испанских матадоров. С прощальным словом над могилой выступил Хенрик Бранден, помянув старика, который хоть и был, можно сказать, человеком без роду и племени, но зато, похоже, нажил много друзей на острове, где провел последние годы. Клара стояла, сложив руки и опустив голову, и размышляла о том, как странно все получается, что люди, с которыми Эрнст Рейзер познакомился только на склоне лет, теперь провожают его в последний путь. Все остальные, причастные к его жизни, ушли из нее, разбрелись кто куда и, может быть, даже не помнят, кто такой был Эрнст Рейзер из Женевы, Каракаса и с Видабеллы. У них осталось от него только бледное воспоминание, которое едва мерцает на дне изменчивой памяти. Но когда похоронная церемония закончилась, Клара Йоргенсен увидела женщину в платочке, стоявшую в стороне от всех у стены кладбища, в тени гелиотропа. На ней был выцветший плащ неопределенного цвета, она стояла, привычно потупив взгляд, руки немного дрожали. Она не плакала, не проявляла никаких признаков чувств, естественных для такого горестного момента, но не сводила глаз с гроба, покрытого пятнами от лопнувших при падении на его крышку спелых плодов.

После окончания церемонии Клара Йоргенсен подошла к женщине и осторожно спросила ее тихим голосом:

— Вы его жена?

Женщина удивленно вскинула на нее усталый взгляд.

— Да, это я.

— В таком случае, примите мои соболезнования!

У женщины дрогнули губы, и она сильнее стиснула руки.

— Я почти что не видала его. Вам, наверно, странно слышать, что мне будет его не хватать?

— Нисколько, — сказала Клара Йоргенсен.

— Он же все-таки был где-то рядом, — сказала женщина.

— И вам даже не удалось проститься!

Женщина слабо улыбнулась, словно погруженная в светлые воспоминания.

— Мы все время прощались, — сказала она. — При каждом расставании.

— Он очень любил вас.

— А я его.

— Как грустно, что вы не могли жить вместе, — сказала Клара Йоргенсен чуть удивленно.

Женщина слабо улыбнулась.

— Любимый человек не обязательно тот, с кем хорошо жить вместе.

— Нет, — сказала Клара Йоргенсен. — Мне это хорошо знакомо.

Она взяла женщину за руки и бережно их пожала, прежде чем уйти с капитаном, который увел ее с кладбища, обняв за талию. Слишком большая любовь Эрнста Рейзера еще долго стояла над его могилой. Посетители кладбища видели ее там до позднего вечера, она стояла, скрестив руки, с задумчивым лицом. Наутро ее там уже не было.

Клара Йоргенсен и Уильям Пенн уехали с Видабеллы спустя три недели с чемоданами, набитыми раковинами, красным песком из обширных саванн на юге страны и двумя бутылками венесуэльского рома. В домике на пляже они так хорошо все отмыли после себя, что он весь пропах мылом, а открытки с холодильника были выброшены вместе с самодельным рождественским календариком, сделанным из спичек и глянцевой бумаги. Горшки с комнатными растениями они отдали Бьянке Лизарди, зная, что они не доживут у нее и до осени, так как из Бьянки был плохой цветовод. Умберто в честь проводов угостил парочку блюдом из спрута в уксусе и оливковом масле, и ходил печальный, всем своим видом показывая, какими скучными без них станут теперь вечера. Постельное белье они тоже раздали, а также полотенца, кастрюльки, щербатый сервиз и столовый набор без двух чайных ложек, которые у них потерялись, как это часто бывает, когда люди долго живут на одном месте. На билетах уже была отмечена дата обратного рейса, такси заказано, и домой было послано сообщение о том, что Клара Йоргенсен и Уильям Пенн скоро возвращаются. Старую малибу[7] взяли Хенрик Бранден и Кармен де ла Крус. Яхта была продана одному туристу из Нидерландов, он совершенно влюбился в этот островок, где было так тепло и так много выпивки, что он почувствовал себя как в раю. При передаче документов перед его затуманенным взором маячило исполнение старой детской мечты, а Уильям Пенн поставил свою подпись, не раздумывая и без малейшего сожаления. Наконец капитан закрыл ставни на окнах и сложил, обветшалый на морском ветру, износившийся от ежедневного употребления гамак. И вот однажды утром оба покинули этот остров, на котором было прожито три года, сели в такси с разболтанными ручками и продавленными сиденьями и подъехали на аэродром с северной, наветренной стороны, ни разу не обернувшись назад.

~~~

Много лет спустя, сразу после рождения первого ребенка, Клара Йоргенсен как-то пригорюнилась, ей подумалось, что все-таки осень очень печальная пора. Теперь она уже больше не приводила ее в восторг, как бывало прежде, а служила только напоминанием о том, что время идет, незаметно уходит, оставляя на ее лице еще одну новую морщинку. Точно так же она замечала, что и капитан тоже стареет, ему уже перевалило за сорок, и он больше не плавал так много по морям, как раньше. Но у него по-прежнему было на лице то же умиротворенное и довольное выражение, как будто за половину прожитой жизни он получил больше хорошего, чем заслуживал. Она тоже чувствовала себя довольной, возможно, даже счастливой тем счастьем, которое упорным угольком тихо тлеет в золе будничной жизни. Капитан и его девушка были теперь женатыми людьми, венчание состоялось однажды ранней осенью в присутствии всей родни в одной из многочисленных церквей города Осло. Леонора Биготти наплакалась так, что все лицо ее украсилось полосками, и старательно махала рукой, когда новобрачная пара отправилась в свадебное путешествие в ее родную Италию. Затем снова настало лето, и вместе с ним народился черноглазый мальчуган с белокурыми волосами — довольно редкое сочетание, по словам акушерки. И вот Клара Йоргенсен сидит у кухонного окна с младенцем на руках и смотрит, как ветер не спеша гонит по улице опавшие листья, а они на глазах мертвеют: верный знак, что годы идут, и ты становишься старше, теперь уж она не девушка, а просто обыкновенная женщина и мать, каких много.