Курортное приключение - Евгений Дубровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А что? – испуганно спросила девушка.
– Да так…
– Плохое?
– Мне нравится.
– Нравится… Ничего вам не нравится… Я слишком полная, потому что торты и пирожные люблю. И все молочное.
– Это у вас такая конституция, – утешил Николай Егорович. – Наследственность крепкая. И детство было лучезарное.
– Вы любите полных?
– Ну не совсем чтобы…
– Обратили внимание, какая у Антонины Петровны фигурка? Закачаешься! А ножки! Будь я мужчиной, я бы с ходу в нее влюбилась. А то я… Дружила я с одним. Так он знаете как меня прозвал?
– Как?
– Бидоном со сливками.
– Мерзавец.
– Нет… он хороший… Это я… Я с первого мая сажусь на диету. Буду пить один чай без сахара с огурцами.
– А почему с первого мая?
– Так… Жарко будет. В жару легче голодать. Да и огурцы свежие пойдут.
– Почему именно с огурцами?
– Огурцы жир растворяют. Разве вы не знаете? Вот мы и пришли. Первый этаж – сразу направо. Я пошла. Вам когда Антонина Петровна назначила? Завтра? Она завтра дежурит, а я только до обеда. Мы в горы пойдем. Я, когда в горы хожу, сразу полтора килограмма сбрасываю. Пошла… Только вы не смотрите мне вслед. Ладно?
– Ладно. А почему?
– Сзади я еще толще кажусь.
– Откуда вы взяли?
– Так. Знаю. Идите.
Николай Егорович пошел. У крыльца он все-таки не выдержал и оглянулся. Яна стояла на месте и грозила ему пальцем.
– Вот… А обещали… Я вам укол болезненный сделаю. Будете знать!
* * *Пятый корпус, куда поселили Холина, действительно стоял возле самого моря, почти на краю обрыва. Было, видно, недавно построили. Еще пахло краской, все сияло: стены, полы, окна. Мебель выглядела тоже так, словно только что из магазина. Она была выдержана в радостных тонах: красном, коричневом, синем.
– Финская, – с гордостью сказала дежурная, подвижная седая старушка. – По спецзаказу. Вы уж поосторожнее с нею. Хорошо?
– Хорошо, – пообещал Николай Егорович.
– Да вас сразу видно – аккуратный и непьющий. А другие… не приведи господь… Вроде бы и не больные. Приехать не успеют, скорей за бутылку да за курево. Льют, жгут, ногами топчут. Сходите для любопытства в первый корпус. Три года назад такую же мебель завезли. А что осталось? Каркас и лохмотья.
– Каркас и лохмотья?
– Ну да! Каркас и лохмотья, – почему-то обрадовалась старушка удивлению Холина. – Как животные, волками обглоданные. И диваны, и стулья, и кровати.
– Я буду очень бережно относиться к мебели, – торжественно заверил Николай Егорович.
– Да я уж вижу. Приличного человека сразу отличишь.
Они дошли до тридцать шестой комнаты. Старушка открыла ее ключом.
– Вы первый.
– На двоих?
– На двоих. Сегодня второго подселят. Хоть бы тоже приличный попался. О господи! – вздохнула дежурная. – Каждый раз волнуюсь, когда новенького привозят. Лишь бы не куряка попался. Вы-то сами куряка?
– Нет, не куряка.
– Слава тебе богу! И себе хорошо, и людям. Я думаю – злейшего врага людям, чем куряка, нет на свете. Мало – сам себя угарным газом травит, так других задушить норовит, не говоря уже о мебели. Особенно о полированной. Вы вот человек образованный, скажите, что с ними, с куряками, происходит? Как полированную мебель куряка увидит, так и норовит в нее цигаркой ткнуть. Почему бы это, а?
– Инстинкт, наверно.
– Какой же это может быть инстинкт?
– Ну… не знаю. Возможно, это им пепельницу напоминает.
– Господи! Тыщерублевый гарнитур – пепельница? Да не то они сумасшедшие – эти куряки? И две пепельницы я на каждого куряку ставлю.
– Ну это я так предположил.
– Вот цигаркой ткнул. Вот и вот. На боку, – старушка показала места ожогов на полированной поверхности шкафа. – Какая же это пепельница, если пепел вниз падает? Ну, отдыхайте…
Дежурная ушла. Холин огляделся. Комната была большая, светлая, вся залитая утренним солнцем. На окнах плясали зайчики от шумевшего рядом моря.
Николай Егорович вышел на балкой. Море было почти под балконом. Солнце стояло еще не очень высоко; его лучи косо падали на маленькие волны, отражались, дробились; вода, солнце, небо смешивались, все кипело, бурлило, сверкало, мельтешилось; казалось, в котле варится какой-то необыкновенный сказочный напиток.
«Наверно, так выглядит живая вода, – подумал Холин. – Смесь из солнца, моря, ветра и неба…»
Он постоял на балконе, слушая легкое утреннее дыхание моря и глухой шум старых сосен под обрывом. Кроме этих звуков, больше ничего не было слышно; только едва доносился приглушенный расстоянием женский смех, но смех был таким легким, естественным, что не нарушал природных звуков, вплетался в них, и казалось, что он рождался тоже из ветра и кипения света в море.
Пахло водорослями, хвоей, мокрым камнем, высохшим на солнце прошлогодним ковылем и белилами – от покрашенных дверей, окон, стен, лоджии. Все это создавало впечатление чистоты, свежести, покоя…
У Холина сладко сжалось сердце. Он постоял неподвижно, закрыв глаза, подставив лицо солнцу.
«Выкарабкаюсь, – подумал Холин. – Надо выкарабкаться…»
Лицу стало горячо. На глаза давили тяжелые горячие красные слитки. Николай Егорович с трудом разлепил веки и передвинулся в тень от стены лоджии. Сразу повеяло ветерком, изменились запахи, Теперь пахло холодным грибным дождем, снегом, прихваченными в саду первым морозцем астрами, только что постиранным в реке бельем, но не с мылом, а с белой глиной, как стирали во время войны…
Николай Егорович перегнулся через балкон и посмотрел влево. Старый парк, изрезанный аллеями, проткнутый лужайками, на которых стояли мраморные скульптуры, желтели клумбы, пускали струи фонтанчики. Белели корпуса санатория; кое-где неторопливо гуляли больные, спешили люди в белых халатах.
Направо парк переходил в лес. Одной стороной лесопарк круто взбегал вверх, и там, высоко, у самого неба, спокойным светом светились церквушка и еще какое-то здание, едва видное среди деревьев; другая сторона полого спускалась к морю, переходила в узкий длинный пляж, желтой подковой охватывающий зеленое море, словно обруч волос модницы, решившей покраситься в необычный цвет. Из леса высовывалась какая-то вышка, а от берега устремлялась в море каменная дорожка, увенчанная башенкой, это был маяк – сразу догадался Холин. Отсюда строения совсем казались крошечными игрушками.
Казалось, если одной рукой снять со скалы церквушку и непонятное строение, а другой захватить вышку и маяк, то пейзаж в целом от этого ни капельки не пострадает, даже выиграет, станет девственным, каким он и был миллионы лет назад и каким, может быть, станет, если человек прекратит существовать как вид. Холин читал недавно повесть одного японского писателя, где высказывалась мысль, что скоро человек перестанет существовать как вид, а на земле останутся лишь две цивилизации: деревья и киты. Деревья и киты, утверждал японский писатель, – это цивилизации, которые мы никак не можем понять.
«Надо сходить посмотреть и маяк, и вышку, и церквушку, и то непонятное строение, – подумал Холин. – Пока деревья и киты не захватили их. – Холин усмехнулся. – Или пока я сам не умер. Это уж наверняка случится быстрей. Надо завтра же успеть что-нибудь посмотреть».
Николай Егорович зябко передернул плечами – в тени было холодно, и снова выдвинулся на солнце. Солнце едва заметно переместилось вправо, и картина с кипящей живой водой немного изменилась. В слепящем вареве появились темные пятнышки, которые кружились в нем, словно действительно их будоражило струями воды; сам котел слегка потускнел и немного вытянулся в сторону балкона и стал напоминать короткую лунную дорожку в небольшом лесном озере, заросшем камышинками, в тени которых прятались русалки и кикиморы.
Ощущение лесного лунного озера было столь сильным, что Николай Егорович вдруг явственно ощутил запах раздавленной его ногами сочной травы, родниковой воды, настоянной на прошлогодних листьях, мокрой от росы спелой ежевики, запах тины, лягушек, дыма от костра… На третьем курсе института однажды в выходной они ночевали на берегу вот такого озера, и Холин влюбился в девушку, которую привел с собой его сокурсник. Они ушли от костра к озеру, почти всю ночь бродили по берегам, утопая в грязи, Холин рвал и дарил девушке какие-то болотные цветы, они целовались и под конец поклялись друг другу в вечной любви. А потом на него напал сокурсник, который выследил их, ранил Холина перочинным ножом в щеку, насмерть перепугался вида крови; сокурснику стало плохо с сердцем, они вдвоем с девушкой тащили его почти два километра до палатки.
Потом сокурсник стал доцентом, девушка вышла замуж за продавца магазина «Мясо – рыба», а у Холина навсегда остался шрам на правой щеке. Николай Егорович потрогал шрам. Пожалуй, изо всей этой истории выиграл лишь он один; после ранения, со шрамом, лицо его приобрело мужественный оттенок.
