Саркофаг - Лев Сокольников

На первом уроке представился так:

— Меня зовут — и назвал отчество и фамилию. Удивительно! Взрослый учитель представляется классу мальчиков совсем, как взрослым людям. "Рейнгольд". Ничего не говорящее немецкое имя. Через годы память спосила:

— Что значит "Рейнгольд"? — в самом деле, что означало имя учителя немецкого языка? Отчество было понятным, имя его отца ни у кого из нас не вызывало вопросов, а вот что такое "Рейнгольд"?

Только через сорок лет узнал, что значит имя учителя немецкого языка, как оно переводится на мой язык: "Рейн" — солдат, "Gold" — золотой. "Золотой солдат"!

Так и было: учитель был "золотым солдатом" на фронте обучения иностранному языку дураков и бездарей. Конкретными дураками, отравленными прошедшей войной, были мы, ученики Рейнгольда, настолько умные, что задавали вопросы:

— зачем мне нужен вражеский немецкий язык!?

Если бы Рейнгольд не стал преподавателем немецкого языка, а выбрал военную стезю, то тогда наиболее полно оправдал бы имя "Золотой Солдат". Входил в класс и чётким голосом командовал:

— Aufstegen! — команда подавалась перед началом одного урока, но в следующий свой приход он мог сказать и так:

— Stet auf! — что было абсолютно одинаково. Это для него, а многие в классе разнице в командах на выполнение одного действия удивлялись.

Ничего не могу сказать о чувствах моих товарищей к "немцу", не проводил тогда опросов, но лично мне хотелось перед этим человеком встать на вытяжку! С чего бы это? Не знал, что его имя переводится, как "золотой солдат", считал, что это "золотой Рейн". Воспетая немцами, как и наша Волга, главная река Германии.

Как учился немецкому языку? Нахально. Первое, что я сделал, так это, согласно правилам в немецком языке, стал величать учителя по отчеству так: "Рейнгольд Мартин". В немецком нет нашего русского окончания "вич", немцы поминают родителей без искажений их имён.

Не помню, с какого урока между мной и учителем установилось разумеющееся, молчаливое уважение, но помнится, что это был эпизод знакомства с буквой, звучавшей, как и наша буква "О". С небольшой разницей: произнося литеру, нужно было добавлять лёгкое, неуловимое "Ё". Трудно произносимое "ОЁ", еле уловимая середина между двумя литерами, тонкое и самостоятельное! "Умляут"! — имя новому звуку! "Оумляут", и "умляут". Над буковкой, которую нужно произносить особо, ставились две точечки. И только подумать: ведь буквы-то совсем, как и мои родные, а вот всё же отличие есть!

На следующем, после знакомства с "умляутами" уроке, по приказу Рейнгольда Мартина, я произнёс немецкую буквенную трудность с "первого захода". Юный подхалим, я давал повод учителю думать о себе так: "у этого ученика определённые способности к языкам" — а их не было! Рейнгольд удивился, было видно, что понравилось произношение, но учитель ничего не сказал. И не оценил отметкой. Как сильно мы тогда гонялись за отметками, сильнее или слабее, чем сейчас гоняются нынешние школяры — и этим вопросом не занимался. Зачем? Почему мы хотим знать цену своим способностью? С какого момента начинают нас оценивать? Со школы, "далее и везде", до остановки с названием "социальная защита".

Повторяю: у меня нет образования, и сегодня об этом очень жалею. Если у меня было образование, то не было бы той кучи заблуждений, коя меня иногда давит. Пример: никто не станет возражать, что каждый язык имеет свою "музыку". Я не знаю немецкого языка, но тех знаний о немецком языке, что я получил от Рейнгольда Мартина, вполне хватает для заявления:

— Да, эти люди говорят на немецком языке. Не на норвежском, шведском, или датском языке, а на немецком — и если бы хорошо знал немецкий язык, то непременно добавил: "они беседуют на баварском диалекте".. Или сказал бы так:

— "Эти двое из провинции Каринтия, что в Австрии".

Ничего не сказал Рейнгольду о том, что у меня уже был, пусть и короткий, опыт общения с его соплеменниками. Какой — дело десятой, но "музыка" немецкого языка была для меня не в новинку. Не киношные немцы, а настоящие, натуральные. Чем хвалиться? Изо дня в день вокруг только и разговоров о прошлой войне и "массовом героизме советского народа", до появления тихого "военного" психоза рассказы о войне ведутся, а тут вдруг какой-то дурачок лезет со своими рассказами о контактах с врагами! Если большая часть класса видела немцев только в лице учителя немецкого языка, да ещё в фильмах, то я в этом вопросе был впереди всех. Да и то: Рейнгольд, вот он "немец", но совсем не такой немец, какого играет советский актёр в "Подвиге разведчика" и в десятке других фильмов. В чём дело? Наш немец ничего ужасного не требует от "советских" детей, он ни в кого не стреляет из автомата, учит русских детей немецким стихам и требует от меня знать слова из этого ужасного немецкого языка! Да нет, вроде бы и не ужасный язык, понятный, если войти, как в воду, в "музыку" немецкого языка:

— Die Stunde ist zu Ende! — слова учителя стали понятны после второго урока! Радость! Хотя бы одно слово из чужого языка знаю! Звонок прозвенел, ясное дело, урок окончился! "Ди штунде ист цу енде"… Ура! Сегодня "двойка" по немецкому языку на мою голову не свалилась! "Штунде, штунде, штунде!" Урок! "Штудирен" — учиться, штудировать! Ведь так говорят многие учителя далёкие от немецкого языка! В чём дело!? Явный сговор!

Не знаю, были в классе другие потомки коллаборационистов, вроде меня, из тех, кто "запятнал имя пособничеством врагам", не мог тогда встать и спросить:

— Ребята, кто из вас был в оккупации? — зачем привлекать "нездоровый интерес товарищей"? Кто меня осторожности? Откуда она? Почему бы как-то не дать понять учителю, что я общался с его народом? Глядишь, получил бы поблажки… А я молчал и не менее старательно, чем классные "хорошисты", учил немецкие стишки:

"Fruhling, Fruhling komm doch…" — как труден немецкий язык, если им не заниматься! — и быть твёрдо уверенным, что он никогда в будущем и ни при каком случае не пригодится! В самом деле, для чего учить немецкий язык? Что, вторая война с немцами ожидается? Да нет, вроде бы всё как раз наоборот, взрослые говорят о наших "трениях" теперь уже с другим народом… Кто-то из учителей однажды сказал:

— Настоящий, культурный человек должен знать хотя бы один иностранный язык! — и после такого вступления учитель привёл в качестве образца "вождя мирового пролетариата", у которого "иностранные языки от зубов отскакивали"! Кто из учеников класса в будущем собирался стать "культурным человеком" изучив досконально немецкий язык — и такого вопроса никому не задал.

За всю учёбу был свидетелем одного неприятного, гнусного до невозможности, эпизода: Рейнгольд Мартин, как всякий преподаватель, мечтал, чтобы обучаемые хорошо понимали и знали его предмет. Естественное желание любого преподавателя. Из тридцати стриженых голов в классе нашлась только одна, коя категорически не желала знакомиться с немецким языком, и однажды за все двойки, поставленные ему Рейнгольдом, выпалила:

— Фашист!

До сего дня помню лицо немца: оно, как пишут в романах, "почернело". Его умные и всегда спокойные глаза, выкатились из орбит, и он на чистейшем русском языке заорал:

— Вон из класса! — почему он не выкинул юного "патриота" немецкими словами!? Какая ему была разница? "Фашиста" он уже получил, чего было церимониться?

На немецком языке разговаривали фашисты, и это был прекрасный повод для оправдания нашей лени. Это так же был прекрасный повод ненавидеть немца-учителя за требования запоминать немецкие слова. Как бы мы повели себя, во что бы мы упирались, если бы немецкий язык нам преподавал этнический славянин? Чтобы могли бы сказать русскому преподавателю немецкого языка все те, кто в будущем не собирался становиться культурным человеком — этого я не знаю, не было в нашей школе русского преподавателя немецкого языка.

Рейнгольда я "брал" чётким произношением слов и чтением. Вспомнил говор совсем недавних врагов-оккупантов и попытался максимально точно им подражать. Получалось! Я радовался тому, что получалось подражание, и совсем не думал тогда о том, что и попугай обладает даром подражания. Моё отличие от попугая было в том, что я читал текст в учебнике так, будто понимал слово в слово то, что оглашал.

Прекрасное было время, и красота его заключалась в том, что многое я не знал. В классе учились все нации "великого советского союза", и, разумеется, были и евреи. Трое. Но кто такие "евреи", чем они отличаются от белорусов, от украинцев или от меня — это я не понимал. И никто тогда не взялся бы делать разъяснений в такой разнице. Нужно сказать: упоминания о евреях сопровождали меня с начала войны, но почему им уделялось столько внимания — этого я не понимал.

Еврей — так еврей, такой же, как и я… может только лучше меня одет…да и ещё у него небольшие отличия имеются…это если присматриваться, но если это не делать, то он — как все. Только двоек по немецкому они не "хватали", им двойки Рейнгольд не ставил, и это я объяснял себе их большей любовью к немецкому языку, чем моя. Что такое "идиш" я тогда ещё не знал.