Новый Мир ( № 5 2013) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
защиты ищут подле нас.
Они даются людям в руки.
Специалисты говорят,
что даже маленькие щуки
беспомощней слепых котят.
* *
*
В моей душе его печали
не вызовут переполох.
Его в густой траве едва ли
услышу я глубокий вздох.
Кузнечик лапками цепляет
травинку ту, что ввысь зовет.
Он до земли ее склоняет.
Она сломается вот-вот.
Но нескончаема дорога.
Травинку хрупкую согнуть
никто не в силах, кроме Бога,
что на Голгофу держит путь.
* *
*
Мы из вида очень скоро
самолетик потеряли,
слышать рев его мотора
в поднебесье перестали.
Он исчез в мгновенье ока,
так же, как и появился,
иль взобрался так высоко,
что с пути-дороги сбился.
Поздним вечером за чаем,
взявши в руки чашки-ложки,
в темном небе замечаем
мы горящие окошки.
* *
*
Сон повторяться может многократно,
и поутру, забывшись сладким сном,
мы можем в нашем прошлом оказаться,
откуда нам не выбраться потом.
Узнать друг друга будет нам не просто
в тени прохладной около ручья
в тех существах, чье тело, как короста,
сплошная покрывает чешуя.
У ящерок, рожденных в полумраке
среди камней, — на теле ни следа
от ран глубоких, что, как на собаке,
зажить успели раз и навсегда.
* *
*
Шире стала светлая полоска.
Вытянувши руки, на спине
мы лежим, как будто два подростка,
оказавшихся наедине.
Мы лежим, боясь пошевелиться,
чтобы ненароком не спугнуть
чувство, что до времени таится,
прячется до срока где-нибудь.
Сердце всякий раз уходит в пятки,
словно кто-то страшный и большой
с нами, малышней, играет в прятки,
помыкая телом и душой.
* *
*
Все существо мое в комочек сжалось,
как будто укололся я иглою.
А чувство страха на века осталось,
навечно, до скончанья лет со мною.
Когда из магазина мать вернется,
чтоб за уши меня не оттаскала,
мне больше ничего не остается,
как с головой залезть под одеяло.
* *
*
Нет препятствий непреодолимых,
только незначительные трудности
в пониманьи горячо любимых
по причине нашей беспробудности.
Мы сидим с тобою на крылечке,
глядя в небо.
На ветру колышутся
листья, словно в Божьем храме свечки.
И стихи по воле Божьей пишутся.
* *
*
В дымах фабрично-заводских
и в золоте пурпурном небо,
и русский не забыт язык,
и аромат ржаного хлеба.
Последняя возможность нам
дана на деле убедиться,
что здесь, подобно небесам,
у Бога на земле — столица.
Жабья лавица
Давыдов Георгий Андреевич родился в 1968 году. Прозаик. Преподает в Институте журналистики и литературного творчества. Автор циклов радиопередач, посвященных Москве, живописи, архитектуре, религиозной философии. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя». Живет в Москве.
1
Он научил тебя простому способу — только не говори никому, не говори, — чтобы увидеть рай. Прикрой глаза, прищурь, — всего лишь? — и тогда сквозь плывущий воздух ты изумишься, как хари станут ликами ангельскими. Вот ведь какой оптический эффект.
А уши? Как уберечь уши? «...Великая задача создания образа социалистического города великой эпохи требует руководствоваться великими указаниями великого...» Ну? Ты смотришь нетерпеливо, ты не летаешь с ангелами, ты не видишь, как на весеннем шаловливом подоконнике подтанцовывает докладчику флиртующий сизарь, — а еще говорили, что псковичи в войну съели всех голубей. Врут.
«...Какие перспективы открываются перед нами? (Докладчик полуоборачивает голову к гипсовому идолищу на сцене, сизарь крутится перед голубкой „курлы!”) Создание города великих завоеваний. Что выражает эти великие завоевания? Что, так сказать, жизнеутверждает их? (Сизарь — „курлы”, сизарь — „курлы”.) Величавые проспекты, торжественные площади, монументальные скульптурные группы („бям-бям-бям-бям!” — голубку прямо-таки прижимают к стеклу), вызывающие законную гордость народных масс. А искренняя радость детворы? („Бям-бям-бям-бям!”) Которая сможет резвиться на спортивных площадках там, где прежде теснились трущобы и тем более кладбища (сизарь делает крыльями фр-ры, голубка скромничает). Как творится заря завтрашнего утра? Как светится зарница будущего дня? На месте ветхих домишек, где ютилась беднота и томился труженик (сизарь возобновляет танцульки), на месте самодовольных палат купчин и купчишек („кур-лы!” — голубка блокирована в углу), на месте допотопных церквушек и затхлых монастырей („кур-лы!” — сизарь идет в последнюю атаку) — раскинутся скверы, сады, парки, зеленые легкие города, напоенные („курлы-рлы-лы!”) чистейшим кислородом...»
«Фи-фи-фи-фи-фи!..» (это голубка).
2
«Ангел стал нашим шафером», — она позволяла себе такую пошленькую вольность, когда вкруг домашнего стола собирались все, кто был предан Юрочке. Припомни их, братьев сердца, теплым летом 1946-го, припомни, как пыльные курицы гуляли по городу, — а одна торчала лапами из суповарки, потому что Юрочка наставлял: русские разговоры, Люша, всегда должны быть пиром.
Он сам сбил столешницу для стола — прилаживал томную липу столешницы к холостяцким еловым ногам, левкасил, мазал прозеленью, вытемнял, туманил патиной (ох, кабы паутиной!) так, чтобы столу исполнилось для начала хотя бы лет сто, лучше триста. «От новых вещей, — пошучивал Юрочка, — у меня сердечная недостаточность».
И люди за столом поэтому у него рассаживались не новые. Реставратор Николай Семенов (Николашка) — он знаменит был хотя бы тем, что, упав на груду битых кирпичей с четырех метров, появился, похрамывая, через два дня перед испуганными рабочими со словами: «Отлежался, ребятки». Затем — Афиногенов — конечно, книжник, у которого главная радость в жизни — Евангелие с отметой Ивана Федорова («писаря Михейку в баню — завшивел» — в вольном переводе) и главная боль — отсутствие в Псковском книжном фонде фолианта про антихриста 1703 года — а ведь в соседнем Новгороде есть, о трагедия, есть! Архивист, документокопатель Соллертинский («его голубые глаза такого же цвета, как Пскова в вешнем разливе»), доцент Православлев (уцелеть с такой фамилией — все равно что отменить закон тяготения, — вот почему Юрочка рекомендовал присмотреться к ботинкам Александра Александровича — когда он идет, они выше на полтора сантиметра от тротуара, — не так ли?), ее однокашница Еленочка Блау («Больше Люша не ревнует меня к твоим ржаным косам?» «Ну конечно, Юрочка, я теперь старая»), еще какой-нибудь трясущийся от счастья аспирант — сырая штукатурка, которой только предстоит впитать краски...
Их лица, их лица — они теперь плывут в воздухе, даже когда не прикрываешь ресниц. И Юрочкино лицо с ними.
