Газета День Литературы # 148 (2008 12) - Газета День Литературы

Характерно и постоянство его чувства, долгое, может, на всю жизнь – сродни верности, – ожидание любимой:

Вновь уже укрыт снегами

От крыльца к вокзалу след,

И зима стучится в рамы,

А тебя все нет… Все нет…

И, оставаясь в одиночестве, поэт всё равно сочувствует русской женщине, её "бабье долюшке", особенно – женщине одинокой, чья жизнь напоминает ему осень; он и "бабье лето", ненадёжное и прощальное, называет "вдовьим". Наверное, поэтому "Осенний этюд" – великолепная картина осенней земли – заканчивается так полновесно:

Пусть не все ещё песни допеты,

Но и клин журавлей над селом,

И последние отблески лета –

Словно вдовьи глаза перед сном.

Очевидно, чтобы это увидеть, надо обладать богатым воображением и быть психологом, чем и одарён Николай Якунин щедро от природы. И в лучших своих стихотворениях он поднимается до значительных высот психологизма, порою в них чувствуется влияние философской лирики Тютчева, даже некоторая перекличка с ней:

Есть дни в октябре и апреле,

Они – как две капли воды.

Естественно, это не реминисценция, а невольное совпадение одного и того же наблюдения, развиваемое по-разному:

Расплывчато всё и неясно,

Просторно и тихо в груди.

И молодость – то ли погасла,

А то ли ещё впереди.

Интересно, что пейзаж в поэзии Якунина кажется символичным. Весенний – эмоционален, любвиобилен, летний – полнокровен, плодоносен, щедр, осенний – философичен, мудр, а мудрость всегда немного печальна. Очевидно, в разные периоды жизни поэту нравилось разное время года; всё это говорит о неразделимой слитности души его и природы, влияние которой ощущается биологической сущностью поэта как естественное, ибо сам он является её частью. И в более поздних по времени написания стихах ему особенно удаются грустные, как последний прищур солнца, строки:

Надо мною – хоть смейся, хоть плачь,

Властно осень раскинула руки.

Но и в горьком плену неудач

Обновляются краски и звуки.

Сад усталый негромко поёт,

Бьются в зори ветра дождевые…

В каждом возрасте что-то своё

Нам дано открывать, как впервые.

Если поэзию сравнить с речкой, то большинство стихотворцев ищет и любит в ней какие-то необычные места: плёсы и перекаты, косы и отмели, водопады и горловины… Поэзия Николая Якунина напоминает в этом смысле незаметное взгляду течение по равнине в зарослях лозы и осоки, почти ничем внешне не привлекательное, тихое и спокойное, но полное смысла и глубины, а в некоторых омутах – просто бездонное:

Из мрачного, как пропасть, тупика

Не вырвутся ни стоны, ни проклятья.

Отступит день, наклонится река,

Протягивая мягкие объятья.

............

Плеснёт в песок

последний слабый круг,

Гладь омута в ознобе всколыхнётся,

И может быть,

чуть слышный этот звук

Печальным всхлипом

где-то отзовётся.

И если поэт сказал о жизни, что она "непростительно холодна" ("как в пред-зимье бесснежное поле") и "неоправданно тяжела", значит, у него были для этого причины:

Удивительно жизнь коротка,

Если глянуть из старости в детство:

Слишком мало успела рука,

Слишком многое впитано сердцем…

Стихотворение заканчивается многоточием, потому что, несмотря на отто-ченность последней фразы, ещё остаётся возможность её продолжения, а каким оно будет, "нам не дано предугадать".

Лев Аннинский ВКУС МЁДА

Неведомо, в который из часов

Подвижничество дедов и отцов

В сомненьях и порывах повторится

И для меня…

Владимир Бояринов

Кто он по большому счёту?

Лет тридцать назад я подумал: не псевдоним ли это: Владимир Бояринов? Очень уж крут русский замес. Выверены по старинным замерам терема и двери, ворота и ставни. Сладко брашно, полны соты. Радуется Русь! Столы с закуской – на санях! Цветут рубины на кремлёвских башнях…

Однако не всякая Русь. Тут допетровская. Потому что Пётр обрубил Руси бороду, испёк новую столицу на краешке стола – захотел, чтобы мы славили его по-немецки. А вот если от этой ловкости (да и от Иоанна Грозного, клеймо гибельное поставившего на Рюриковичах) нырнуть поглубже – к богатырям, батырам и боярам, – там наше. Ольга-воительница. Садко хмельной. Боян певучий. Русь от Пресни до Урала – вечная. Рим Третий, а Четвёртому не бывать.

Чему бывать, чему не бывать в далёком будущем – о том умолчим. А пока – о ближних вехах на пути, уходящем в вечность.

Вехи... Правда, скупые. Но узнаваемые – для тех, кто помнит новейшую историю.

"Я бегу. Полки разбиты. Отступая налегке, укрываюсь от обиды на заветном чердаке". Дитя, родившееся в послевоенные годы, играет в войну. Тяжесть пережитого висит в воздухе. Но идеологическая лямка уже ослаблена: бабушкина икона не спрятана в чулан – висит!

Следующая веха. На сцене – худсамодеятельность: "Горе от ума". Родители играют, малец смотрит. "А назавтра умер Сталин. Всё забылось, как во сне". Пробудится малец – и вперёд!

Ещё веха. "Человека в космос запустили! – кричит сосед и лезет на забор… Его сынишка плачет от обиды: ликует вся весенняя земля, но даже с крыши не видать орбиты гагаринского в небе корабля". Ничего, вырастут сыны – и полетят. Вперёд и выше.

Однако ещё немного – и ни забора, ни крыльца. "Дом отцовский продаётся… Пёс кудлатый бежит за мной следом – провожает меня". Старые фотографии выцветают. Деревенская Россия 70-х годов переселяется в город.

Последняя веха: "Не я разваливал Союз".

Всё. Мне достаточно. При всей немеряной русской широте, при всём вселенском размахе – биография лирического героя выложена точно. Это то самое послевоенное поколение, которое уже не заразилось пламенной верой последних идеалистов, "шестидесятников", оно пережило младенческую гробовую бескормицу, рано осталось без вождя и учителя, в 1961 году задрало голову к звёздам и рвануло в город, но уже не застало командных вакансий, а подалось в сторожа и дворники, предоставив Системе лететь, куда сама знает.

Система и полетела. Так что и сторожить больше нечего, и дворы метут приезжие. Тут-то, на развалинах Союза нерушимого, и пришла пора вспомнить сценические вопросы классиков, горькие вопросы от большого ума: кто виноват в развале и что делать на руинах?

Хорошие вопросы достались от дедов и отцов наследникам великой мечты. Строили то ли Рим, то ли Рай. Вот он, вход в светлое будущее! Отвори ставень – за ним всё по потребностям!

"Открываешь ставень райский" – называется итоговая (на теперешний момент) книга Владимира Бояринова, и… Не пугайтесь. Настоящее испытание ещё впереди. А пока выясняется, что за ставнем – не Рай вселенский, а деревенское окошко, и там… "на бёдра руки жадные кладу…"

А звать-то её как? Ах, да: – Марья, зажги снега!

Русский человек на рандеву...

Что за Марья? Вдруг Богородица? Учитывая запредельность воображения лирического героя, – не исключено. А если Мария Магдалина? А если боярыня Морозова – та всё-таки к снегам поближе. А ясноликая кустодиевская купчиха? Эта - запросто, учитывая русскую печку, от которой автор пляшет. А вдруг там – египетская дива, из гарема Карим-паши сбежавшая, поджидает с танцем живота наготове? Свят-свят! Она ж своя! Только немного подзагорела на курорте. И любовь, подстерегающая героя, возникает не в запредельности, не во областях заочных, а меж родных осин.

Любовь, вполне поддающаяся доводам. И даже разборкам. В смысле: где была? А сам где был?

Конкретно: "Узнал крыльцо. Увидел свет из окон и дверь открыл. И смех в лицо: – Я думала, ты сокол, а ты бескрыл…"

Ах, так? " – Я прочь лечу! Ищи меня отныне меж двух веков… И по лучу скользнул, как по стремнине, и был таков!"

По лучу – это поэтично. Как и меж веков. В прозаическом отрезвлении всё проще. И горше: "…В седых летах вернулся не бескрыло в свои края.