10 вождей. От Ленина до Путина - Леонид Млечин

После освобождения Ельцина от горкомовских обязанностей Рыжков, обсудив с Горбачевым, сделал официальное предложение в ЦК КПСС:

«Вносится предложение об установлении дополнительной должности первого заместителя председателя Госстроя СССР и об утверждении т. Ельцина Б.Н. первым заместителем председателя Госстроя СССР – министром СССР». Здесь же пометка: «Проголосовано с членами политбюро. Горбачев»{1150}.

У Ельцина возникла пауза, где ему предстояло осмыслить, что и как делать дальше.

Психологически многое можно было объяснить: через два-три года «обновления» бесспорный позитивный результат был достигнут лишь в одной области – гласности. Но это огромное достижение! Историческая значимость этого феномена бесспорна и велика. По сути, это духовный информационный рычаг грядущих кардинальных перемен, открывающий пути к подлинной свободе. Но народ, сформированный за семь десятилетий, еще не был способен в полной мере оценить судьбоносное значение свободы, понимание того, что свободный человек, свободное общество могут сделать все, что необходимо для достойной жизни. Свободу как высшее благо многие люди не в состоянии были оценить. Ее ведь у них никогда не было…

Беда Горбачева и его политбюро заключалась в том, что они спонтанно выдвигали задачи: одну, другую, третью, пытаясь решить проблемы, не являющиеся ключевыми.

Пленум по кадрам в январе 1987 года, тоже названный «историческим»; создание государственной приемки; неуклюжая борьба с пьянством; поверхностные эксперименты с повышением хозяйственной самостоятельности; пленум по «радикальной» экономической реформе в июне 1987 года, абсолютно не затронувшей глубинных основ материальной жизни общества. «Перестройка» управления, несмотря на все косметические новшества, например, с самоуправлением, сохраняла суть директивного руководства всем народнохозяйственным комплексом. Закон о государственном предприятии, который до принятия по большевистской старинке «всенародно» обсуждался, по сути, ничего не изменил в «социалистическом» подходе к экономике и правам собственности. А Горбачев на весь мир заявил, что «июньский пленум ЦК КПСС, его решения, по сути дела, завершают построение современной модели экономики социализма…»{1151}.

В истории всегда рискованно претендовать на что-либо «завершенное». Новая «модель» социалистической экономики оказалась, естественно, чуть отретушированной копией давно уже существовавшей в СССР. Ни у Горбачева, ни у других членов политбюро не возникло и мысли обратиться к многовековому людскому опыту свободного рынка в его цивилизованном исполнении.

Все разговоры Горбачева о «демократизации планирования», «гласности планирования», новой «роли госзаказов», «стимулирующих факторах социалистического рынка», «новом понимании централизма»{1152} были не чем иным, как попыткой «обновить», «улучшить» и сохранить обанкротившуюся ленинскую систему. Думаю, Горбачев искренне верил тогда в то, что говорил. Но все это являлось продолжением глубокого ленинского заблуждения.

Конечно, рассуждая сегодня об этих вещах, мы не находимся в положении Горбачева тех лет, когда «перестройка» уже начала «захлебываться». Ему нужно было принимать решения, действовать, а не анализировать ситуацию, как делаем это спустя годы. История не ставила перед ним восклицательных знаков, в основном они были вопросительными…

Оказалось, что Горбачеву легче рассуждать о «новом мышлении для всего мира», сохраняя сугубо старое мышление для мира социалистического. В этом все дело.

Горбачев пытался реформировать систему, которая полностью выработала свой исторический ресурс. Он лукавит, когда утверждает (многократно), что мог бы «поцарствовать», ничего не меняя, еще десяток лет. Но, дескать, не захотел «царствовать».

Смею утверждать: не смог бы. Импульсы перемен (правда, административных) начались еще с Хрущева и продолжились у Андропова. К моменту «коронации» седьмого «вождя» система уже находилась в таком состоянии, когда нужно было обязательно что-то предпринимать. Возвращаться к Сталину – невозможно, да и сам Горбачев совершенно не был способен к этому. Перемены назрели, они бы произошли, приди к власти Горбачев или кто-то другой. Страна находилась у той черты, когда стоять у обрыва было уже нельзя: требовалось или отступать в прошлое, или строить новый мост в будущее. Горбачев и попытался это сделать. Честь ему и хвала за это. А разговоры, что он мог бы «царствовать», ничего не меняя, являются попыткой приписать себе роль мессии, роль человека, способного направлять русло потока истории по своему желанию… Видимо, плохо читал Горбачев Г.В. Плеханова…

Нужна была «новостройка», а не «перестройка». Но Горбачев до самого августа 1991 года этого не понял. Хотя его помощник А.С. Черняев, судя по его дневниковым записям, давно об этом задумывался. Но в том не вина Горбачева. Настоящему коммунисту трудно, просто невозможно, писал генсек, «изменить общественную систему, обратиться к методам и формам, характерным для другого социального строя»{1153}. Так думал не только он, но и миллионы других коммунистов. Но ведь Горбачев – лидер, «вождь». К нему исторические требования иные…

Горбачев не мог, да, вероятно, ему и не позволили бы радикально менять общественную систему. «Перестройка» сама незаметно вползла в фазу «застоя», когда провозглашение лозунгов о новой «революции», новых «этапах», о том, что «больше социализма – это больше демократии», уже ничего само по себе не могло изменить без создания новых основ.

Генсек занервничал. Порой его действия стали импульсивны, слишком эмоциональны. Нить реформ ускользала из рук, а положение в стране ухудшалось теперь не только в экономической, но и в политической и национальной сферах. В этих условиях критика его действий чрезвычайно раздражала генсека. Он никак не мог смириться с тем, что Ельцин, которого он «вытащил» из Свердловска, вывел на общесоюзную арену, не только проявляет своеволие, но и пользуется быстро растущей популярностью у людей.

Горбачев любил себя больше, чем следовало. Не надо протестовать. Об этом он не может знать. Это видно лишь со стороны. Провинциализм еще продолжал сидеть в его душе.

Ельцин иррационально раздражал Горбачева. Как писали В. Соловьев и Е. Клепикова, «между Горбачевым и Ельциным возникло соперничество, которое в одинаковой мере можно назвать личным и политическим. Произошло это уже на спаде начатой Горбачевым революции, когда вызванные к жизни им же самим события вышли из-под его контроля. В этот самый момент у Горбачева, психически вполне здорового человека, и появился идефикс: что бы ни случилось, он во всем винил Ельцина. Тот стал для него бельмом на глазу. Скоро дойдет до того, что Горбачев любой разговор будет сводить на Ельцина. Все в нем Горбачева раздражало – и его критика, даже если она и не была лично против него, Горбачева, и его популярность, растущая прямо пропорционально падению популярности Горбачева, выходило как бы, что Ельцин оттягивал народную любовь на себя…»{1154}.