Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Пардон! – задев Свету плечом, прокартавил Эккер и Соснина ослепил очками, – где мы могли видеться? Такое лицо знакомое… не встречались ли мы в карнавальной Венеции? Или на Лидо, на симпозиуме? – Эккер тёр лоб; когда Соснин сожалеюще покачал головой, отошёл.

Рядышком, у итальянской кухни было помноголюдней, запахло кофе.

– Поменяли правила по ходу игры? Если платят, творят, что хотят?

– Очень просто, играли в шахматы, миттельшпиль миновали и вдруг приказ: играете в шашки!

– Шулерство, их любимое блюдо!

– Позорище, пусть подавятся своими биточками!

– И в жизни так сплошь и рядом, правда попроще, какие там шахматы – начинаешь в шашки сражаться, а не успел в дамки пройти, как уже козла с другими прощелыгами забиваешь!

– Мелочь, но характерная! – охмуряли незабвенными зразами, теперь биточками. Беззаконие, однако, во всём, боролись за демократию, а напоролись… мы на краю пропасти, – Мухаммедханов потягивал коллекционное тосканское «Кьянти».

– Не надо безответственно обобщать, меня, независимого наблюдателя, никогда не игравшего в поддавки с кремлёвскими политтехнологами, шокировали, однако, ваши огульные обвинения в экстренном «Коммерсанте» после трагической гибели Белогриба! – нападал с сумасшедшим задором Эккер, – по вашей милости, Устам Султанович, всех нас захлёстывает мания заговоров. Между тем, худшее позади.

Арганов расстегнул светлый свободный хлопковый пиджак, назидательно качал лысиной, в такт, робким плоским маятником, слепяще покачивался шёлковый лазорево-жёлтый галстук.

– Я, Матвей Геннадиевич, – с блаженной ленцой отражал тем временем наскок Эккера Мухаммедханов, – политический аналитик, а не пикейный жилет, я не верю в совпадения и случайности, политики не обязательно кровожадны, но по определению – беспощадны. Мне хорошо известно, что Белогрибу, воплощавшему чистую совесть журналистики, угрожали как раз перед тем, как он отправился в полёт, увы, последний. Таково полицейское государство, которое строит Путин, в действии! И попомните, в действии, чья тупая конечная цель – третий срок и узурпация власти, трупы ещё будет не сосчитать, – Мухаммедханов нехотя отмахнулся от Эккера, как от назойливой мухи, холёной рукой, вернулся к смакованию «Кьянти»: всё было ясно ему, стоило ли тратить интеллектуальный заряд и нервные клетки в пустой дискуссии?

Высоко во тьме с дерзкой весёлостью промчалась и растаяла лазерная рекламка: «Гробы кедровые, душистые».

– И у меня скверные предчувствия, – вторила Мухаммедханову элегантная очкастая профессорша с молодыми коленками и эмблемкой «Карнеги-фонда» на лацкане йельского пиджачка, надетого ею в память о студенческом братстве, – пахнет бедой, господа, нам суждено пережить много ещё смертей!

– Много или – очень много?

– Увы, предела нет и нытьём беду не остановить! Мы построили капитализм, но недореформировали общество, была снесена лишь макушка преступного коммунистического режима, а углубляющаяся ныне пропасть между богатством и бедностью грозит взрывом. И разве мы смертельно не устали от духовных купюр, от боязни сказать горькую правду о национальной судьбе?

Соснин изготовился услышать самую горькую правду, однако профессорше поднесли белый вермут в высоком тонком стакане и – разнооттеночными лепестками – ассорти альпийских сыров, уложенных кружком на деревянной дощечке вперемешку с веточками руколы; профессорша кокетливо втянула вздрогнувшими ноздрями нежные ароматы.

– Дрянной режим снесён весь, разрушен до основания, а никакого третьего срока не будет… мы выздоравливаем, – не унимался Эккер, – и мы дойдём до конца, до конца!

– И как один… в борьбе за это? – неожиданно для себя съязвил Арганов.

– Дошли уже, как один, до ручки дошли! Будто духовные купюры бумажными не оплачены! Бюрократическая семейственность, преступная клановость. Чем, скажите на милость, петербургский чекистский клан лучше светлой памяти номенклатурных кланов, свердловского или днепропетровского?

– Не переношу метафизической петербургской слякотности.

– Не говорите, не говорите, Петербург одаривает особой протяжённостью мысли, её задают, если угодно, сам городской ландшафт, европейский флёр.

– Туда и большие деньги, как в настоящую столицу, пошли. Видели? Мощный многоструйный фонтан бьёт теперь из Невы.

– Фонтан с музыкой!

– Зато Москва – сердце России.

– Противоречия между столицами сгладятся, монументальнейший Петр Великий над Москвою-рекой возвысился, меценатами намечен обнадёживающий обмен памятниками поэтам.

– Каким поэтам?

– Знаковым! Москва поставит Окуджаву на Васильевском, а Петербург – Бродского, на Арбате.

– На Васильевском спуске?

– Нет, на Васильевском острове, речь идёт о полноценном обмене между двумя столицами. Обе Церетелиевские отливки скоро в Манеже обсудят и утвердят.

– В Манеже уместятся?

– Не в натуральную же величину!

– Бродского хоть гигантского, хоть на Лобном месте поставьте, противоречия не сгладятся! В Москве, в её кривоколенных переулках, как мысль спотыкалась, так спотыкаться и будет, от этих-то спотыканий и не дореформировали.

– Ваши реформы – очередная утопия, пожирающая, как все утопии, жизни… – Нет, нет, только не непроваренные макароны, избавьте! Мне телятину, и поскорее. И тёртого пармезана добавьте, не видите, что заканчивается? От столика испуганно отскочил бой-филиппинец в белой тужурке, забрызганной томатной пастой.

– Тем более, идёт война, грязная война.

– Ах, бросьте! – надоело слушать. Какая война? Бывшие империи, распадаясь, обречены на хронические периферийные конфликты.

– Люди же гибнут, гибнут!

– И не только от металла, но и за металл! – добавил Ук.

– Да, денег катастрофически не хватает, мало, что людям не свести концы с концами, вся экономика на мели.

– Эмиссия губительна! Пока печатный станок под контролем, мы…

– Странно, ваши родичи-либералы плачут по бесплатному советскому прошлому, клянут антинародный режим, пустивший по миру… требуют не только безграничных свобод, но и денег, а вы…

– Прошу не путать, это левые либералы, левые злобно о бесплатном рае тоскуют, ничего общего с ними, с социалистами, распределителями благ, заработанных другими, я не имею, я – либерал-рыночник…

– Надеялась, что строганина острее, даже не подсолили. Может, пиццу «Папперони» возьмём, наперченную? – Света, заглядывая в глаза, коснулась подбородком его плеча.

Белый лимузин огибал Дворцовую площадь.

– Не дореформировали общество, господа либералы? Напротив! – мы пожинаем ядовитые плоды хвалёных рыночных реформ по западным образцам, чикагские мальчики пошебуршили, набивая себе кейсы наличностью, а мы… повсюду бал правят жулики и преступники! – огрызнулся Роханов-Ужинов, перегнувшись к йельской патриотке через обсаженный ползучими цветами барьерчик.

– Чикагские мальчики не были героями моего романа, я, ещё учась в Коннектикуте, сердце отдала зрелому Кейнсианству, – с обезоруживающей улыбкой раскрывала интимные секреты профессорша.

Роханов-Ужинов оторопело полез в кармашек замшевой блузы.

– Хрен редьки не слаще, – проносясь мимо, подсказал улыбчатый Губерман.

– Не мудрено, что не слаще, все врут, – театрально передёрнулся от крепкой граппы Гульянов, поставив опорожнённую стограммовую рюмку, – «Омега-банк» наобещал с три короба, а Каннибалов и Шалодомов с денежками в Европу смылись, саженцы вишнёвые зачахли в питомнике, когда за долги тепло отключили, те же, что в грунт повтыкали наспех… стыд и срам! Изобретателя, который Пизанскую башню выпрямлял, «Гран-при» на ярмарке в Ганновере брал и капсулу для навозного компоста придумал, за нос с договором водили, пока не помер. Стыд и срам, одна надежда на Путина.

– Душа уходит, душа, – потирая грудь, Роханов-Ужинов доставал валидол из кармашка блузы, – и свет погас, а вы – Путин! Мы – континент, а идём ко дну! Я на паскудный обед в «Золотом Веке» приглашение отклонил, стошнило бы. И повсюду худо, худо, глобалисты компьютерным мышам доверили править миром, но у нас-то свой путь, свой! Роханов-Ужинов раздражался, мало, что тёртый пармезан заканчивался, так и винного уксуса с оливковым маслом оставалось в приборных графинчиках с гулькин нос. – Итальяшка за стойкою возмутителен, через раскосого боя, который по-русски ни бе, ни ме, непроваренные макароны навязывал, теперь телятины не дождёшься, – крикнул бою, не очень-то надеясь на понимание, – «Песто» к телятине не забудьте.

– И ведь ругали советский сервис, – констатировал Арганов, принимаясь за горячее клубничное фламбе с корицей.

– Что такое «Песто»? – тихонько спросил Соснин; перекосившийся лик Роханова-Ужинова переполнял милосердием, – в «Песто» можно добавить цианистый калий?