Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Слышали? Даже писатели с репутацией готовы встать на коньки, акробатничать под куполом цирка.

– Ещё бы! Массовикам-затейникам от всех искусств заведомо гарантирована массовая поддержка!

– Ха-ха-ха, армия претендентов на императорский трон! Миллионы перед телеэкранами жуют дурманную жвачку, миллионы бездумно гуляют по интернету. А что-то шибко серьёзное уже нужно лишь аутистам, требующим, чтобы книги издавались издателями себе в убыток! Что-то серьёзное – застарелая ересь.

– Увы, масс-медиа не родить обратно.

– Звёздное-то небо над головой пока, – взгляд и руки потянулись к стеклянной крыше, – однако с внутренним нравственным законом туговато стало, оттого и звёзды многим не светят.

– Каждому – своё!

– И свежих голосов – раз-два и обчёлся.

– Но есть же, есть!

– Исключение подтверждает правило?

– Конъюнктурщики гонят «экшн», а он…

– Кто он? Фото не поместили, ничего не известно, вы…

– Как же, знал, мы встречались… – доставал кота из мешка…

– Поплыл против течения, у его фразы, перебитой придаточными предложениями, прерывистое дыхание, – чуть поодаль прохаживался вдоль цветочного барьера в компании умных престарелых дам чопорный всезнайка-Головчинер. Тихая культурная оппозиция творившемуся в «Золотом Веке»?

– Почему, Даниил Бенедиктович, и само повествование перебил, в начале выболтал что и чем кончится, затем повёл рассказ от Адама? И так подробно… опять послевоенные годы, замедленное взросление.

– Похоже на синдром «Амаркорда», архетипическая поэтизация детства в тоталитарном прошлом.

– Романная композиция задом-наперёд выстроена, накренилась от перегрузок… Даня, зачем столько Италии? Ещё в Венеции хотела вас об этом спросить, но с моста Академии такой пленительный открывался вид, всё постороннее вылетело из головы.

– Вечные поиски рая на земле, художественного рая, как средоточия гармонии и красоты. Когда мнится, что зримый, вроде бы материализовавшийся образ рая найден и обретён, легко ли его покинуть? Рай не ужимают по композиционным соображениям.

– Ничего не поняла! Слов много, но о чём они повествуют, не поняла… и всё-таки мне понравилось, – признавалась тощая и плоская, ярко намазанная клыкастая дама с замотанным газовым шарфиком горлом; компания рассаживалась на длинной оранжево-зелёной тахте с фривольными подушками.

– Если понравилось, значит поняли, – мягко возражал, опустив нос и свернув губы трубочкой, Головчинер.

Тригорин нетерпеливо: про литературу поговорим после. Сначала, если не возражаете, давайте выясним, кто убил Константина Гавриловича. И тут бросается в глаза одно любопытное обстоятельство.

Шамраев: какое?

Тригорин: самое примечательное в этой истории – фокус с взорвавшимся эфиром.

– Как мне надоел Чехов, как надоел.

– Это не Чехов.

– А-а-а, бросьте, – отмахнулась лёгкой рукой.

– Внимание автомобилистов! – откуда-то сверху. – Невский стоит, пробка от Фонтанки до Садовой.

Поднялись по лестнице, той самой, игриво срисованной с Испанской, для пущей шоу-парадности сложенной из пропускающего свет, стекловидно-белого мрамора, прошли под невесомой, колеблемой лучами прожекторов бледно-розовой триумфальной аркой. В «Пузе от «Синебрюхофф» гудели байкеры. За стеклом угадывались знакомые лица… толстяк, киноблондинка… чёрные дьяволы и дьяволицы, вздымая литровые кружки, тонули в синей вибрации.

– У «Тинькофф» лучше, пиво живое, сваренное не на заводе, в ресторанном зале.

– Реклама? Где ваш расчудесный «Тинькофф»?

– За Казанским собором, не доезжая Гороховой. Туда, правда, доехать всё трудней, пробки.

– Антиреклама! Во всяком случае, для меня.

Проносились по удлинённым фоновым табло энергичные строки из крупных букв: писатели на льду, писатели на цирковой арене… За плывучим сиянием бесконечных витрин бежали на месте по движущимся вспять рифлёным дорожкам, обсаженным стриженым искусственным лавром, сногсшибательные атлеты с распаренными, блестевшими потом торсами, красотки в изумительных купальниках крутили педали привинченных к полу велосипедов.

– Владения маркиза Карабаса-Барабаса?

Света вздрогнула; Соснин угадал её мысли.

На мерцающем табло над салоном красоты и хирургического омоложения «Новый мир» рождалась боттичеллиевская Венера.

– Почему на берегу такая большая раковина?

– Раковина – символ целомудрия.

– А-а-а… – летела по нижнему обрезу табло строка, – возвращаем боль и трепет, возвращаем боль и трепет.

Спустились на одном эскалаторе, другом, под сине-розовой вывескою «Сон»-«Сони» свернули, наткнувшись на случайного прохожего, в пустынную колбасно-телевизионную улицу.

«Выхода нет», «выхода нет» – светились таблички в перспективе и в боковых отростках улицы.

Автоматически распахивались стеклянные двери.

– Здесь мы познакомились, помните? – ласково взяла за локоть, её волосы нежно пощекотали щёку; наверное, ей совсем худо, если в нём искала опору?

– Сначала, по-моему, разговорились на улице, у постера, что неподалёку от аэропорта, потом толкались на «Поп-механике».

– Ну да, но «Большой Ларёк» накрыл священные места крышей.

Сцепки разномасштабных аквариумов, наполненных не водой, переливчатым светом, блеском, за стёклами – прогнивший, покоробленный, наклонный забор, снабжённый, впрочем, множеством новеньких хромированных подпорок; кое-где остекление почти касалось забора.

Поозирался, обвыкся и уточнил. – С трудом, но припоминаю, хотя вокруг всё стало неузнаваемым, «Самсон»-«Самсунг» сметён… когда это было? Часы стояли.

– Время пролетело, хотя кое-что сохранилось, – прикоснулась прохладными пальцами. За выставкой-продажей персидских ковров, окутанной восточными благовониями, не доходя до загоревшегося синими буквами предупреждения «выхода нет», вынужденно свернули, на сей раз в галерею со сводчатым остеклением, и – зашагали по сиренево-голубым тосканским горам, холмам; слева от солнечной грани Баптистерия – за могучей пластикой Санта-Марии…, за площадью Синьории – жёлтый блеск Арно у Понто-Веккио, сады с дубравами на склонах Ольтрарно. Замычали коровы, заблеяли овцы, на удлинённых экранах-табло засверкали механические ножи забойного цеха; часы попрежнему стояли, а зеркал прибавилось, стада сделались тучнее; и число рекламных строк удвоилось, одна над другой бежали по всем табло, но корейские марки соусов заменили японскими. Соснин и Света согласно попятились, обогнули Сиену, темнокаменную и суровую, романско-готическую, и – на северо-восток, на северо-восток, мимо Болоньи, мимо Падуи, к красному карандашу колокольни Сан-Марко, зазеленевшей вдали лагуне. И опять на юг, на юг. Над головами с никелированных штанг свисали окорока, толстые телячьи колбасы, грозди сосисок, сбоку маняще вытянулся, вспыхивая и угасая, экранный ряд. Мысленно вновь пустился перебегать от телевизора к телевизору! И как же, прогуливаясь при смене блюд, не узнал этих достопамятных мест? За возвышеньицем, на татами, в уютнейшем закутке, подросшая пагода! В кадках – те же деревца с отглянцованными мясистыми листьями… но не скользко, совсем не скользко.

Смотрел под ноги, на протёршиеся, потускневшие плитки. Оказывается, хотелось сюда вернуться! Остановился, забыв о Свете. Странное волнение овладевало им – здесь, где замерло его новообретённое время, успел образоваться магнетический сколок прошлого, дорогого именно ему прошлого, он ностальгировал по «Самсон»-«Самсунгу»? Огляделся. Всё такое знакомое, близкое, – не верилось, вернулся после долгой разлуки. Вот они, Фламиниевые ворота, и – трезубец всё так же энергично прорезал вечные городские камни, и широченная лестница стекала с Пинчо, поодаль сверкали поливаемый водой Тритон, многоструйный Треви; купол Пантеона – правее, в сторонке, а там впереди, за рябью крыш, – золотистые микеланджеловские дворцы, и мраморные скелеты античного великолепия, белеющие за ними внизу, за капитолийским холмом, тянущиеся к тёмным облакам хвои, над которыми возвышается Колизей. Обвёл благодарным взглядом упругую излучину Тибра. Это был его, изрядно затёртый подошвами Рим.

– Да, плитка стёрлась, не блестит, но полы пожалели пока курочить, Тима плитку обещал через год на новую поменять.

– Тоже на итальянскую?

– Какая разница? – медленно шли вдоль телевизионного ряда, миновали Умбрию, опять шли через Тоскану на север. – Сейчас много хорошей плитки… и пагоду пока сохранили, а галерею сразу просторную пристроили, чтобы удобнее было, никому не мешая, глазеть на экраны.

– К забору пристроились… бывали за забором?

– Чего ради? Любоваться свалками и автомобильным кладбищем? Пристроились для того, чтобы между телевизорами и холодильными ваннами для мясопродуктов высвободить побольше места.