Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это горел Сталин – фанерный манекен – вождь. И тут же – толпа:
– Ха! И пожарных нет!
– И зачем тушить? Этак все его патреты тушить – и пожаров не хватит.
– Чаво там! Небось, не дом горит – фанера.
– Сам ты фанера.
– Что? А по морде не хошь?
– Трящит-то как.
– Гори, гори, моя звезда…
– Ишь, как: по-христиански… Мученический конец.
– Ка-ак же, святой Иосиф.
Но больше любовались молча. Без комментариев. Только пламя кое-где вырывало из тьмы белые зубы: зубоскалили.
Больше всех были взволнованы наши друзья.
– Пионеры, выходи! Организуем хороводик с индейскими плясками. «И тимпан над головой». Батюшков.
– Да здравствует Неистовый Виссарионыч, вождь пламенный!
– Король – голый!
– Я на горящего вождя с вожделением гляжу…
Откуда-то в толпу юркнул мальчишка.
– Тятя, я тебя по всей площади ищу, а ты здесь рот разинул на него. Пущай он себе горит. Там вон пивной киоск открылся.
Толпа радостно ахнула и отхлынула к киоску. Вождь догорал в одиночестве.
16. Залитый кровью
Штурм отбит. Но гремят, гремят орудия. Фронт рукой подать. Там, в туманах над болотами и рощами, где ютятся бревенчатые пригородные дачи с резными петушками на окнах, проходит теперь замкнутая линия фронта.
Фрунзенский универсальный магазин – большое, словно целиком высеченное из черного гранита новое здание на углу набережной Обводного канала и Международного проспекта – был, вероятно, хорошо виден немцам в бинокль. Он и стал жертвой первого продольного обстрела проспекта. Несколько залпов, которых хватило бы на разрушение обыкновенной улицы, обрушились на этот один из самых больших магазинов в городе, откалывая от него, как от скалы, глыбы толстых стен. Красное облако кирпичной пыли медленно оседало… Это был день неожиданной продажи каких-то тканей, и народу, всегда жадного к «материи», было полно… Обезумевшие раненые тянули руки к прилавку, хватали отрезы материи, мяли под себя, заливая их кровью. Многих потом так и выносили, обернутых ситцем или полотном, как яркими и цветистыми саванами – мертвых, и как бинтами – раненых.
Шквальные артиллерийские налеты невозможно предупредить никакой тревогой, от них почти нет спасения.
За провал немецкого штурма в сентябре дорого заплатили ленинградцы в октябре. Тысячи, тысячи убитых. Ранеными жителями переполнены больницы и военные госпитали. Здесь, в госпиталях, в крови и муках, произошло братанье горожан с фронтом. Отныне сам город стал фронтом. Линия фронта прошла где-то, по какому-то проспекту. Условная линия, несущая безусловную смерть.
Рабочие Ижорского, Путиловского и всех других заводов, захваченных прифронтовой полосой, не раз брались за оружие, когда «накатывало», но и в дни стабильного фронта теряли убитыми не меньше, а больше, чем фронтовые полки – от артобстрелов и бомбардировок.
Прошел слух, что чернорабочие судостроительного завода им. Марти, особенно пристрелянного артиллерией, отказались работать под огнем в эти дни. И будто бы сам Жданов приехал их уговаривать – один, без всяких чинов НКВД. У дебаркадера стоял на стапелях высоко поднятый из воды только что приведенный на ремонт крейсер «Киров». И Жданов указал на него широким кировским жестом:
– Вот перед вами, – сказал он будто бы дрогнувшим голосом, – смертельно раненный в неравном бою крейсер, детище вашего завода. Какой отец не поможет раненому сыну? Немцы уже не раз кричали на весь мир, что крейсер потоплен. А вот он весь перед вами. Пусть же он еще поплавает – в немецких водах.
Рабочие заплакали и приступили к работе. Рассказчики – обычно женщины – сами пускали слезу, искреннюю и чистую.
Несомненно, что в какой-то мере слух перевирал действительность, но он долго держался на зыбкой и сложной психологической поверхности блокадного быта. Рабочих не осуждали, а Жданова даже похвалили. Чуткий и политически «высокообразованный» город, колыбель не только революции, но и всех партийных оппозиций – так и не понял Жданова, кто он был: только ли теоретик, достойный ли преемник популярного Кирова, или, наконец, тайный враг Сталина.
Но главным героем дня во всей этой истории был, конечно, крейсер. Со сбитыми трубами, с переломанными суставами мачт, он восхищал людей, которые здесь же, у дебаркадера, или в пяти метрах от него через минуту могли быть растерзаны снарядом, а если нет, то через полтора-два месяца умрут от голода – один из трех, потом один из двух.
Как ни высок был заводской забор, крейсер был поднят еще выше, он словно плыл в воздухе. Две огромные пробоины светились у кормы, над ватерлинией. Чем светились они? Во всяком случае, родным небом. Блокадные поэты назвали их глазами крейсера и находили даже в них какое-то выражение, не обещающее немцам ничего хорошего в будущем. Но на то они и поэты, да еще блокадные.
…Орудия стоят в городе, в самом городе – в парках, на пустырях и кладбищах. Загнанные в Неву крейсера ведут огонь прямо по фронту. Трамваи развозят снаряды для орудий и «зениток». Они же подвозят к фронту пехоту. Хмурые вагоновожатые сгоняют красноармейцев с буферов и подножек, покрикивают на женщин.
– А вы, дамочки, куда претесь, бесстыжие?
– Чаво там! Пущай погреются с нами.
– Молчать, вшивая команда! Милиционеров на вас нет…
Уже мало осталось от знаменитой вежливости ленинградцев, так отличавшей их от москвичей. Еще не хамили, но и не церемонились.
А милиционеров, и правда, почти нигде не видно. Щегольские свои шинели они сменили на серые, солдатские. Еще реже встречаются малиновые околыши НКВД. Этим уже совсем нечего делать в городе, и без них залитом кровью.
Трамваи мечутся с фронта в город и по всему городу как безумные, трезвонят во все колокола, словно чувствуют: приходят их последние дни; в этих сказочных домиках без окон и дверей (давно выбитых), на пьяных колесах едут сказочные люди с узлами, пистолетами, автоматами, примусами и подушками. Но и те, что с мирным скарбом, – не мирные люди. Мирных не было уже в первые дни блокады, а теперь, когда окончательно определился ее беспощадно-безнадежный стиль, не стало и смирных.
Горящие сухие глаза, сжатые кулаки, крепкое словцо – даже за минуту до смерти, – вот ленинградец этих самых кровавых в истории блокады дней. Самых кровавых, но еще не самых страшных. Самое страшное – впереди. И оно не за горами. Не за горами – вроде проклятой Вороньей горы (там немцы, черт с ними), а не за горами в смысле времени, которое работало не на осажденных, и вскоре нагромоздит горы трупов в самом
