Блокада - Анатолий Андреевич Даров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Немцы точно пристреляли главные артерии города. По этим артериям и потекла кровь.
Больше всего достается трамваям. И понятно: пешеход слышит, как совсем рядом, за каких нибудь 10–12 километров, сжатый воздух откупоривает черное жерло какой-нибудь новой «Берты», и как уже свистит, летит легче пробки раскаленная тонная туша. Пешеход падает. Это единственное спасение. А в трамвайном скрежете и зуде – что услышишь? Вот и взлетают они, эти чудесные домики на колесах, вместе с людьми, вверх колесами: вздымаются узорчато изогнутые рельсы, молитвенно склоняются или падают столбы, паутиной повисают провода. Но приходят злые и упорные люди – и через полчаса снова покорно ложатся, как укрощенные змеи, рельсы; и снова, забрызганные кровью, мчатся трамваи навстречу новому сногсшибанию или смерти.
Свистят, шипят и рвутся снаряды.
Близок, как близок враг…
Аэростаты воздушного заграждения плывут над городом, разгребая плавниками облака. Но еще выше их, в голубом небе, с раннего утра кружат вражеские корректировщики («рамы») и легкие разведчики. Медузами плавают дымки от зенитных выбухов, и не успевают они рассеяться, как воет тревога и падают бомбы. Но все-таки самое страшное – артиллерийский обстрел.
Но город живет. Работает. Стоит в очередях за хлебом. Ходит за водой. Ходит в театры. Тушит пожары. Ругается с редкими и робкими милиционерами. Обливается потом и кровью, уже голодает, ненавидит, любит – но живет и тогда, когда жизнь становится невыносимой, – на исходе какого нибудь двенадцатого часа бомбардировки и обстрела.
Он будет жить и тогда, когда четыре миллиона его жителей за один день не будут съедать ничего, кроме 500 тонн хлеба. Он будет жить и тогда, когда из четырех миллионов выживет 700–800 тысяч. Умирая, он будет жить в веках.
Воет и воет небо, словно от боли. Плети ненавистного навесного артиллерийского огня и косого росчерка бомб в клочья рвут его звездное, облачное небо; днем и ночью. Кажется, оно страдает так же, как и земля под ним. Но землю эту даже умом обнять трудно, а куда уж руками, да еще дрожащими от ненависти и жадности, загребать?
Не взяли немцы город в октябре. Не возьмут они его и в ноябре. Никогда не возьмут они его.
А взяла его – зима. Одним снежным налетом. Снег как выпал 15 октября, так и не растаял, удержался, утверждая одну из самых холодных зим XX века и самых страшных – всех веков.
И снег падал не прямо, а косо, будто он тоже насылался врагом. Пока еще тонким слоем покрывал он город, словно смертельной бледностью.
Мученический лик Осажденного в терновом венце блокады засветился на планете. Был ли он виден Господу?
17. Солнце блокады
Над городом протекают сочные, ярко-красные зори, полыхают багровые, литые, смешанные с огнем пожаров, закаты, и холодное солнце тускло светит сквозь тучи небесные и тучи земные – дыма.
Не совсем безобразное, скорее многообразное здание фабрики-кухни все чаще и чаще привлекало к себе голодное внимание разнообразной блокадной публики. Куском хлеба в 250 гр. весь день сыт не будешь. Непригодные к армии, но вполне способные к спекуляции, вымогательству и надувательству типы, маклаки и великие комбинаторы, редкие числом и жалкие видом студенты-выпускники целыми днями толкались здесь, в коридорах всех этажей, с неизменным стремлением к верхнему – в столовую для ремесленников.
Серая громада фабрики-кухни возвышалась среди опустыневшей Нарвской площади, как утес с птичьим базаром в Ледовитом океане: галчата-ремесленники, стервятники-спекулянты, орлы-комбинаторы, белые вороны-студенты – торг, галдеж, дележ, ругань и драки.
Бас первый влез в болото спекуляции. Но за его трофейные швейцарские часы первый спекулянт предложил всего лишь кило хлеба. Бас был так оскорблен, что хотел стукнуть «спикуля» по «кумполу» – едва удержался, но хлеб отобрал одним вращательным движением глаз и хватательным – могучей руки. Потом, узнав, что это была нормальная цена (уже устанавливались какие-то нормы и цены), он сокрушался – недолго, правда, и не совсем искренне, зато белыми стихами.
– Дал маху я, друзья. Но ничего, отдам ему часы я – пусть только попадется мне он вновь.
Спекулянт попадался ему не раз, но моментально скрывался в птичьем базаре.
– Ишь какая недоверчивая тварь, – ворчал Бас, недовольный.
– Подождите немного, милая моя, вернее – наша, еще месяц блокады – и все голодные красавицы будут у ваших ног, – обещал Саша доброй официантке, нетерпеливо выслушивая от нее всегда одно и то же возражение:
– Ах, что вы, бросьте…
– Кавалеры Золотой Звезды будут срывать вам звезды со своих мундиров, а мы, поэты, – с неба.
– Ах, что вы…
Добрая девушка, окончательно названная Маргаритой, явно благоволила Саше. Она уже была готова выбросить из головы одним взмахом глянцевых черных кудряшек свои прежние увлечения, которые, как говорится, все были налицо и просили только «дать пожрать». Саша потихоньку декламировал им за столом, воскрешая забытую, введенную Басом когда-то, чуть не на первом курсе, манеру говорить стихами, белыми и «красными»:
– Пусть после вас я, о вы, обормоты,
Буду последний у ней,
Но только по счету.
Вы скроетесь в область теней.
Вы в прошлом одною ногою,
А я в настоящем – другою.
Обормоты молчали, равнодушные. Поэт обиженно разглаживал большим пальцем творческие морщины, набежавшие на лоб.
– Иногда мне кажется, о Маргарита, что я никто иной, как Фауст, или Фауст-Златоуст, как хотите, на выбор дороже. Каждый раз, когда вы приносите кашку, мне хочется воскликнуть: «Остановись, мгновеньишко, ты прекрасно!»
Взволнованная девушка бежала на кухню и шептала кухарке:
– Вы подумайте, тетичка, он называет меня прекрасной, а сибе – Хваустом.
– Ну и дура ты неопытная. Кто же верит скубентам. Им лишь бы пожрать…
Маргарита приносила Фаусту со товарищи еще по одной порции каши.
Но однажды Маргариту не нашли в столовой.
– Ее уволили, – сообщила старушка-уборщица. – И с сегодняшнего дня обеды будут отпускаться только ремесленникам.
– Ах, что вы! – огорчились. Но делать было нечего. Нет ничего глупее, как сидеть за столом, зная, что ничего не будет подано. С видом оскорбленного достоинства ушли, не солоно хлебавши. А вслед за ними через несколько минут на четвертый этаж нагрянули охотники-милиционеры, и птичий базар разлетелся без единого выстрела.
Не впервые, но на этот раз особенно обидно несытые, друзья разошлись в разные стороны, будто каждый своей тропой, по какому-то следу. Голодные, хищные – будут они бродить по городу, поглядывая на небо и прислушиваясь.
Дмитрий и Саша, как обычно, остались вдвоем.
Дмитрий вспомнил о
