Врачу, исцелись сам! - Владимир Митрофанов

Тут уже больничный ординатор Наташа Алтухова не выдержала, возмутилась. У нее в личном пользовании был специальный аппарат для диагностики болезней и подбора гомеопатических средств по методу

Фолля. Она этим в основном-то и зарабатывала на жизнь, поэтому она обиделась за гомеопатию:

– А ваша так называемая традиционная "доказательная медицина": кого вы можете вылечить? Только химию пихаете в людей. Сами-то ее будете есть?

Обычно подобная дискуссия ничем не кончалась. Все оставались при своих мнениях. Один занимался гомеопатией, другой – тибетской медициной, третий – иглоукалыванием, травами, народными средствами, пиявками. Все этим делом подрабатывали и в основном в различных частных конторах. Известно, что население всегда стремится к натуральному, и клиентов у них хватало.

Жирдяй всегда с подковыркой спрашивал Алтухову:

– А проводились ли рандомизированные плацебо-контролируемые исследования по эффективности гомеопатических средств?

– А знаешь что, – отвечала она, – рандомизированных слепых контролируемых исследований по использованию чая с малиной тоже не существует, – отвечала Алтухова. – А это значит, что ее действие на простуду не доказано. Да никто и не будет доказывать эффективность старых лекарств, которые стоят копейки. Фирмам есть смысл доказывать эффективность только новых препаратов, которые какое-то время до истечения срока патента можно монопольно продавать за большие деньги. Это все бизнес.

Многие пациенты, особенно женщины, в гомеопатию очень верили. Еще больные часто ставили себе на тумбочку иконы. Одни тяжелый больной говорил так:

– Я всегда считал, что Бог участвует всегда и во всем. Или же все-таки есть ситуации, где Бог участвует, а где – будто бы бросает человека на произвол и наблюдает, что будет? Возможно, есть и такие места. И не исключено, что больница – именно такое место.

Борисков даже не знал, что на это и ответить. Другой знакомый

Борискова (не врач) по этому вопросу говорил так:

– Зачем вообще об этом думать? Ему (Он показал пальцем наверх.) – там виднее. Ты спрашиваешь, зачем страдает безгрешный ребенок?

Конечно, ребенок ни в чем не виноват. Но это ведь будущий взрослый.

Если взять фантастическую теорию о путешествии в прошлое. Например, будто бы открылась дверь из сорок второго года из блокадного

Ленинграда (другой вариант – прямо из барака в Освенциме) в тот город, где Гитлер родился, и вошедший в эти двери будет проходить мимо песочницы, где маленький Адольф играет с лопаткой, и наверняка знать, что это и есть будущий фюрер, и в руке у него – этого странника во времени – только дубина или доска с гвоздями (почему-то считается, что застрелить человека гуманнее – оттого, может быть, что считается менее больно?). Прошел бы он мимо, или убил бы этого ребенка и тем спас человечество, своих родителей, детей и самого себя? Вся проблема ведь состоит в том, что ты, наверное, не знаешь, что будет дальше из этого ребенка, а Бог – знает точно! Кстати, потому-то и проповедуют теперь против церкви (мол, пусть не лезет в наши дела), так как именно церковь дает четкое понятие греха и порока, а это понятие греха многим очень даже не нравится. Человека всегда есть за что наказать. Подлые поступки и одна, хоть маленькая, но кража наверняка есть у всех. Например, у мужчины почти всегда есть эпизод трусости или измены, или еще какой-нибудь гадости. У женщины тоже, наверняка, есть и измены и аборты. Мы все в грехе. А еще просим справедливости. И вся эта справедливость для нас состоит в том, чтобы и нам от кого-то отломилось, и звучит это так: "Почему у него есть, а у меня – нет?" Отвечать же за свой грех никто вовсе не желает, любое наказание за это человек считает несправедливым, поскольку странным образом человек сам себя всегда чем-то оправдывает и пытается любыми способами наказания избежать, а, избежав его, нередко снова совершает проступок. И так постепенно он начинает ощущать свою безнаказанность. Заметь, когда убийцу или бандита ловят, сажают в тюрьму, он всегда этим очень недоволен. А что тут быть недовольным – это же естественно: есть преступление – есть наказание. Так вот, что мне очень интересно: управляют ли нами или же нас просто судят? Нередко говорят: "Вот умер хороший человек, жалко его!" А почему ты так уверен, что это был непременно хороший человек? Возможно, он имел гадкие мысли и намерения, но в силу определенных социальных условий их сдерживал. Кстати, о человеке больше всего знают его близкие люди, да и то иногда и там может уживаться настоящий маньяк. А ведь даже просто в мыслях пожелать жены ближнего своего, это уже считается прелюбодейством. Все эти слова типа "он был кристально честный" меня никогда не убеждают. Так говорят только на поминках. А может быть, он был скрытый педофил? А может быть, в юности обманул девушку – соблазнил и бросил, испортил ей жизнь. Та, может быть, из-за этого сделала аборт, то есть убила нерожденного ребенка и именно от этого она потом и стала бесплодной.

Иногда позже вскрывается, типа гениальный кинорежиссер, будучи уже в возрасте, решил, как и он всегда делал, трахнуть молодую актрису.

Та, будучи в счастливом браке, отказала и дала ему по роже, и он потом всю жизнь, пока был жив, всячески ей гадил. И он же гений, мировой столп!

У Борискова тоже в жизни был, хоть и не такой мерзкий, но тоже очень гадкий эпизод: хотели с близкой подругой Софьей встречать вместе Новый год. Не удержавшись, переспали еще под вечер, и

Борисков вдруг заскучал. Впрочем, вся подлость заключалась в том, что он точно знал, что будет встречать Новый год в совершенно другом месте, но ей об этом не заранее сказал, а сообщил, что придет часов в одиннадцать. И не пришел, а она, как полагается, приготовила салат оливье, накрыла стол, ждала. Это действительно было подло и мерзко.

И он никогда забыть этого не мог. И она не могла.

Заполнив и сдав на пост истории болезней, Борисков отправился в больничный архив кое-чего посмотреть. Заправляла там пожилая медсестра Инесса Андреевна, которая много лет проработала в операционных, а теперь уже в глубоком пенсионном возрасте отвечала за разные бумажные дела, включая и больничный архив. Ей было уже за семьдесят, но себя блюла, красила волосы и на свой возраст не выглядела. Борисков любил с ней поговорить. Она любила вспомнить былое:

– В молодости если не всё, то многое, определяют учителя. У меня были прекрасные учителя. Я еще застала старых профессоров, которые даже ручки целовали медсестрам после операции. И это притом, что они вовсе не были потомственными дворянами (точно знаю, что И.П. вообще был из какой-то северной деревни и пешком пришел учиться в

Ленинград, как Ломоносов) и все учились-то уже после революции.

Всегда думала, откуда они имели такие аристократические повадки – просто уму непостижимо, а теперь понимаю: от родителей и от учителей. И от родителей, может быть, даже меньше – многие были из глухой провинции или вообще из деревни. А учителя были у них – действительно голубая кровь – классическая петербургская профессура.

Оттуда все и шло. Этому поколению, – она как-то показала на клинордов, – уже не повезло. Они таких учителей не имеют! – Новую профессуру Инесса Андреевна не любила и считала выскочками и недоучками, чем-то типа "новых русских врачей" – мол, интересуют их только деньги.

– Да эта ваша старая профессура в войну себе руку набила на тысячах раненых, наверняка еще кучу народу угробила, пока научилась.

Сейчас такого опыта не получишь! – сказал ей на это однажды Жизляй, когда она принесла в ординаторскую архивные истории болезней и села поговорить с молодежью.

Инесса Андреевна Жизляя почему-то любила и никогда на него не обижалась. Она только вздохнула и ушла к себе в архив. Она в ту большую войну уже работала медсестрой, но предпочитала об этом не вспоминать.

Выйдя из архива, Борисков набрал номер телефон кафедры кардиологии, спросил доцента Столова. Ответили, что его нету – куда-то вышел. Еще раз набрал через двадцать минут. Тетка какая-то ответила: "Только что был и вышел!" – и тут же, не дав ничего сказать, бросила трубку. Позвонил еще раз, представился врачом – уже был несколько другой разговор и тон чуть помягче. Наконец, дозвонился. Представился, обрисовал ситуацию. Столов сразу же вспомнил и тут же сказал: "Без проблем, все сделаем!" – и в трубке зашуршало (Борисков так и представил себе перелистывание ежедневника там, на другом конце телефона). "Завтра… ну никак. Пятница устроит? Давай. Когда? В три – не поздно?" – "Буду". Столов на всякий случай продиктовал номер своего мобильного и записал телефон

Борискова – позвонить если что. Настроение Борискова несколько улучшилось – все-таки какое-то движение, призрак определенности.

Было уже три часа дня. До приема в поликлинике оставался еще час, и он еще зашел в отделение, в нелюбимую восьмую палату. Уже несколько дней происходило одно и то же: заходишь, а больная К. лежит, отвернувшись к стене. Вообще не разговаривает. Сестра говорит: "Лекарства не пьет, от капельницы отказалась! Выгнала процедурную медсестру!" Вызывали психиатра, но тот сказал, что больная вполне адекватна. Есть, конечно, астено-невротический синдром, но у кого его нет. Кто-то из молодежи в ординаторской кипятился: "Надо ее выписывать, раз не хочет лечиться!" Но страховая компания платила за эту больную большие деньги и требовала результата, и тут можно было серьезно испортить с ней отношения вплоть до требования возмещения расходов и разрыва договора. Эксперт этой страховой компании звонил по поводу этой больной каждый день, но сам лично не приходил. Разговор шел, что с ней делать дальше.