Пассажирка - Зофья Посмыш

— Выслушай меня, Лиза. Если есть что-то такое, что я мог бы узнать… из других источников… будет лучше, если я узнаю это от тебя.

Она молчала. Тогда он повторил более настойчиво:

— Будет плохо, очень плохо, если кто-то другой… откроет мне глаза. Ведь ты этого боишься, правда? — Вальтер повысил голос.

Лиза зажала уши.

— Не кричи! — потребовала она. — Не кричи!

Он схватил ее за плечи.

— Успокойся! Немедленно! — приказал он, бледнея от волнения; потом снова сел рядом с ней и спокойным, хотя и Напряженным, голосом продолжал: — Послушай, Лиза. Перестань бояться и постарайся все обдумать. Если есть что-то серьезное, я должен это знать. Хотя бы для того, чтобы меня не' застигли врасплох, когда… чтобы иметь возможность защищаться… И ' защищать тебя. Тебя тоже. Понимаешь? Одно мне уже ясно: она тебя знает, эта англичанка. Но я не понимаю, почему это тебя так пугает…

— Она не англичанка, — прошептала Лиза.

— Не англичанка? А кто же?

— Полька.

— Ах, вот как!.. Она тоже была… там?

Лиза отрицательно покачала головой.

— Так что же тогда? — допытывался он, отирая пот со лба. — Что? Ведь та… Марта… погибла?

Молчание.

— Разве ты не говорила?..

Лиза резко подняла голову, Вальтер увидел ее лицо, ожесточенное, решительное.

— Нет, ничего подобного я не говорила, — произнесла она холодно. — Когда я уезжала из Освенцима, она была жива. — И внезапно закричала, прижимая к лицу кулаки: — Понимаешь? Жива! Жива!

Вальтер отодвинул стул. Снова, как и накануне, он подошел к иллюминатору, ища чего-то взглядом, хотя за стеклом была ночь и слышалось только завывание ветра. Он искал, лихорадочно искал ответа. Потом стремительно повернулся к Лизе.

— Ты была добра! — воскликнул он почти умоляюще. — Была добра к ней! Так чего же?.. — Он увидел съежившуюся в кресле фигурку жены, опущенную голову и что-то пугающе чужое во всем ее облике. — Разве что… — задумчиво произнес он, — разве что этот бункер, куда…

— Нет! Ее поместили туда не по моей вине.

Я понятия не имела, за что ее взяли. Может быть, она прибыла в лагерь с приговором? Правда, уже за несколько дней до этого я заметила, что с ней творится неладное, но вытянуть из нее что-либо было невозможно. Она не слышала, когда к ней обращались, не отвечала на вопросы, вела себя как помешанная. Не считаясь с лагерными порядками, она часами сидела перед бараком, уставившись в одну точку, словно не могла оторвать взгляда от видневшихся на горизонте гор. Вероятно, она не спала по ночам, потому что глаза у нее покраснели, а зрачки расширились, как у наркоманов. Я заметила также, что другие заключенные стараются не шуметь, проходя мимо нее, а однажды увидела, как они уговаривали ее поесть.

Я вызвала капо.

— Что происходит с Мартой?

— Не знаю. Она… ничего не ест. Совершенно ничего.

Все выяснилось в тот же день. Под вечер на склад явился Грабнер, начальник политического отдела. То, что Марта встала при его появлении, меня не удивило. Таков был устав. Мне и в голову не пришло, что его приход ка-ким-то образом связан с ней. А она. знала. Не успел Грабнер подойти к ней, чтобы проверить номер, как она направилась к дверям. Молча, даже не взглянув в мою сторону, будто меня вообще не было в комнате. Можно подумать, что она с величайшим нетерпением ждала этого момента. А ведь все заключенные прекрасно знали, что такое политический отдел. Я задержала на минуту Грабнера, с которым была в хороших отношениях:

— Что она натворила?

Он загоготал в ответ.

— А вот это мы и выясним.

Мне стало как-то не по себе, но вместе с тем я облегченно вздохнула:

— Значит… особых причин нет?

— Причины всегда найдутся. — Грабнер наклонился ко мне. — У нее здесь был жених. Он сидит, ну и ее нужно… Чтобы одному не обидно было, что другой гуляет на свободе, и., наоборот. — Он снова расхохотался.

— Давно? — спросила я.

— Что… давно?

— Давно он сидит в бункере?

— Несколько дней.

— Он выдал ее?

— Э-э-э… — протянул гестаповец. — У нас есть документы. Она из-за него попала в лагерь. Как его невеста.

Уже несколько дней… Так вот в чем было дело. Мне все стало ясно. Она узнала об этом и потому отказывалась от пищи. Может быть, хотела умереть от голода? Потеряла надежду? Так, сразу? Значит, ей была известна причина ареста, если она горевала о нем, как о покойнике. Что с ним случилось? Жив ли он еще? Что будет с ней?.. И я пошла в политический отдел, чтобы выяснить все эти вопросы. И выяснила. «Ее постигнет участь всех наших врагов», — сказал тогда Грабнер. Судьба ее была решена, и я ничего не могла сделать. Разве она не была врагом Германии? В лагере раскрыли подпольную организацию, и Тадеуш был к ней причастен. Теперь ты видишь, Вальтер, как они были опасны? Даже там, лишенные свободы, они еще вредили нам, замышляя заговоры… А она знала, безусловно знала о его деятельности, даже если сама и не принимала в ней участия. Теперь все было кончено. Моя стажировка в лагере подходила к концу, оставалось еще недели три, не больше, и я решила просить администрацию дагеря, чтобы меня откомандировали раньше срока. Никто не чинил мне препятствий, да и сестра мне очень помогла. Нужно было сдать дела, команду, и… я была свободна.

— А она? — спросил Вальтер. — Ее ты больше не видела?

— Видела… — ответила Лиза после томительно долгой паузы. — Видела. И она… меня видела.

— Значит, ее не расстреляли?

— Тогда впервые пощадили женщину…

— Значит, она вышла оттуда?

— Да… — еле слышно подтвердила Лиза. — Вышла. Вышла только для того, наверно, чтобы посмотреть на меня еще раз… чтобы увидеть меня…

Она снова прижала к лицу свои маленькие, всегда умилявшие его руки, и ему стало жаль ее, так жаль, что он готов был сказать ей еще раз: «Забудем прошлое, ведь тогда была война». Готов был так сказать, но не мог. Предчувствие чего-то ужасного не покидало Вальтера с той минуты, как Лиза сказала: «Я знаю ее оттуда»; теперь он должен посмотреть правде в глаза, хочет он этого или нет. И Вальтер задал вопрос, который не мог не задать:

— Чтобы тебя увидеть?.. Где?

Молчание Лизы подтверждало самые худшие его предположения, он потребовал ответа:

— Лиза, я же просил тебя: скажи мне всю правду, скажи сама. Лучше, чтобы я узнал все от тебя, чем от кого-нибудь другого. Чем от… от нее. Ведь теперь и я начинаю верить, что это… она… 

Лиза не выдержала:

— Боже мой! Да ведь я спасла ее от верной смерти. Благодаря тому, что присутствовала приэтом.

— При чем… при этом? — Казалось, он с огромным усилием произнес эти слова, но Лиза, не обращая внимания на его вопрос, продолжала:

— Она наверняка попала бы в газовую камеру. После бункера она была едва жива. Надзирательница Борман с удовольствием отправила бы ее в крематорий. Эсэсовцы ненавидели бывших «проминентов» больше, чем сами заключенные. И если бы я не участвовала в этом… — Лиза говорила все громче, все яростнее, сама того не замечая, не замечая искаженного ужасом лица Вальтера, — если бы я не присутствовала тогда при этом, ее бы не было сейчас здесь. Никогда! Никогда!

— При чем… при этом? — повторил Вальтер.

Она взглянула на мужа, усилием воли взяла себя в руки и продолжала уже спокойнее:

— Я никогда не имела ничего общего с тем, что закрепило за Освенцимом название лагеря уничтожения. Я не была причастна к массовым казням.

И, должно быть, поэтому старшая решила, что в моей стажировке не хватает одного звена. За несколько дней до моего отъезда она сказала мне: «Анни, завтра селекция[9], ты должна принять в ней участие». Я почувствовала, что бледнею. Должно быть, она заметила это, потому что сухо добавила: «Справедливость требует, чтобы все мы несли одинаковую ответственность». Я поняла. Мы снова потерпели поражение на Востоке, и теперь важно было сделать всех в равной мере виновными. Отказаться от участия в селекции? Говорят, были такие. Они кончали жизнь самоубийством или сами превращались в узников концлагерей, как мой предшественник Эффингер. Я не была способна ни на первое, ни на второе. На роль героини я не годилась. А если Германия будет великой державой… «Кто сегодня осудит Рим за разрушение Карфагена? — любила повторять старшая. — Победителей не судят».