Пассажирка - Зофья Посмыш

Было воскресенье. Наверно, во многих воспоминаниях бывших заключенных описан этот день. С самого утра весь лагерь выстроился на перекличку. На так называемый общий сбор. Кухня, разумеется, не работала, еду должны были раздавать только вечером. Шел дождь, и женщины, простояв несколько часов, совсем посинели. Мы тоже замерли на своих местах, ожидая приказа из штаба коменданта лагеря. Только под вечер бараки были распределены между надзирательницами. Задача: очистить лагерь от «музулманок». «Но как же их узнать? — спросила я. — Ведь они совершенно здоровы на вид, только очень истощены». Присутствовавшие при этом эсэсовцы расхохотались. «А вы устройте олимпиаду, фрау Франц, — посоветовал Таубе, — как римские императоры. Кто победит, останется в живых, остальных — в печку». Мне вместе с надзирательницей Борман достался седьмой барак, тот самый, из которого я, приехав в Освенцим, набирала свою команду. Тогда, указывая на ту или другую заключенную, я давала им работу под крышей, надежду на жизнь. Теперь… теперь тот же жест означал смерть. Самую страшную из всех возможных смертей. Не помню, как я шла между рядами. Из первого ряда я не выбрала никого. Из второго тоже. Их лица мелькали передо мной, расплывались, как в тумане, я не могла поднять руку, указать на кого-либо. Когда я приблизилась к концу второго ряда, Борман не выдержала: «Надзирательница Франц! Вы пропустили этот труп!» — И она вытолкнула из ряда женщину с распухшими, как бревна, ногами. Я чувствовала, что вот-вот потеряю сознание, ужас охватил меня. Кажется, я подумала тогда: «Таубе прав, надо как-то проверить», а потом услышала свой голос: «Вся шеренга — бегом! По улице, через этот ров!» Они из последних сил бросились вперед. Упавших сразу же оттаскивали капо и старосты бараков, толпившиеся вокруг. Я с благодарностью подумала о Таубе. Не я отбирала их, не от движения моей руки зависели их жизнь или смерть.

«Следующая шеренга», — скомандовала я и в тот же момент… увидела Марту. Мне показалось, что я ошиблась, что это галлюцинация. Ведь она в бункере. И все-таки это была она, Марта. Она смотрела на меня, да, я с самого начала чувствовала на себе чей-то взгляд. Мне казалось, что это все они смотрят на меня, а на самом деле это был ее взгляд. Я увидела в нем отвращение, ненависть, презрение и… торжество. Да, да! Она торжествовала, как будто исполнилось ее самое заветное желание. Я остановилась перед ней. Ты подумай, Валь

тер. Ведь я имела право, у меня были все основания поступить так. За ее неблагодарность, за то, что она ненавидела меня — меня, которая… Она смотрела нагло, оскорбительно, вызывающе, как бы требуя, чтобы я действовала. Знаешь, чего она хотела? Чтобы я указала на нее. У меня тогда мелькнула мысль, что ей не терпится увидеть мой жест, потому что она не уверена, сделаю я его или нет. Можешь себе представить, чего стоило мне сказать: «Идите на склад и приступайте к работе!» Ты подумай…

— Ты совершила ошибку, — холодно перебил ее Вальтер. — Если бы не это, ты избежала бы сейчас всей этой канители. Жила бы себе припеваючи за спиной любящего мужа. Или в худшем случае, если бы тебе встретился кто-нибудь оттуда, могла бы сыграть трогательную роль сентиментальной эсэсовки, которая делилась своим завтраком с обреченной на смерть заключенной…

— Вальтер! — крикнула она. — Как ты смеешь! — Но тут же овладела собой: — Ты прав. Конечно, я совершила ошибку. Я имела право так поступить. Да, да! Это значило бы всего-навсего пойти навстречу ее желанию. Она этого добивалась. Я долгое время безуспешно пыталась доказать ей, что не все эсэсовцы одинаковы, что есть разница между мной и остальными. Она не хотела этого видеть. Мне следовало уступить. Быть такой, какой она меня считала. Я даже обязана была сделать это. Ведь она оказалась нашим врагом, заклятым врагом, тогда у меня уже не оставалось на этот счет сомнений… А вскоре я получила еще одно доказательство. Я спасла ее как бы для того, чтобы окончательно убедиться в этом, до конца прочувствовать свое поражение.

Я спасла ее. Ты подумай, она даже не поблагодарила меня, не соизволила произнести простое «спасибо». И все же я взяла ее в свою команду. Почему? Конечно, уже не в силу той симпатии, которую питала к ней прежде. Я сама не могла разобраться, в чем дело. Иногда я жалела ее, как никто никогда не жалел меня. В одну из таких минут я сказала ей: «Бедный Тадеуш», но она сделала вид, что не слышит.

Это был уже не человек, а мертвая кукла, которую ничто не могло расшевелить. Я как-то увидела у нее письмо из дому. Неделю оно пролежало нераспечатанным, и, если бы заключенных не заставляли отвечать на письма, Марта так и не раскрыла бы его.

А потом произошел случай, когда я особенно ясно поняла, что внутри у нее все умерло.

У нас в лагере появился новый начальник. Его фамилия была Шульц, но все — и заключенные и эсэсовцы — звали его Крысоловом. Крысы были его страстью. Он устраивал даже такую забаву: заставлял весь барак затыкать норы и гонять крыс, а сам становился в дверях и стрелял по убегающим животным. Потом брал за хвост несколько штук и выходил на улицу. Там он подзывал первую попавшуюся заключенную и вступал с ней в непринужденную беседу, словно невзначай размахивая при этом добычей. Беседа кончалась всегда одинаково: Шульц бросал крыс в лицо заключенной. У женщин начиналась истерика, одна из них даже сошла с ума. Позднее, когда Шульца перевели в мужской лагерь, жизнь потеряла для него всякую прелесть: мужчины были равнодушны к его фокусам, говорят, иногда они просто съедали крыс.

Но в женском лагере его боялись больше, чем Таубе. Марта, узнав, что Крысолов вертится поблизости, вся зеленела. Она боялась крыс до безумия. Так же, впрочем, как и я. И вот…

Однажды после работы, зайдя в барак, я услышала звуки губной гармоники. Какая-то женщина исполняла популярную песенку «Розамунда». Меня поразило, что она играет так исступленно, с остервенением.

— Им весело, я вижу, — обратилась я к старосте барака.

— Ох, фрау надзирательница, — оправдывалась староста, — я сама заставляю ее играть, когда крысы начинают свои пляски.

Не знаю, как я вынесла это зрелище. Во всем мире, наверно, нет крыс такой величины, как те, освенцимские. На маленьком свободном пространстве у печки их было штук двадцать. Они резвились, как котята, не обращая ни на кого внимания, ничего не пугаясь. Они катали, отталкивали и бросали друг дружке, словно мяч, небольшой рулончик бумаги. Прыгали, становились на задние лапы, кружились. И все под аккомпанемент этой бешеной игры на гармонике. Мне показалось на мгновение, что они пляшут именно потому, что тут играют, и я истерически закричала: «Тише!» Гармоника умолкла, и тогда я услышала крысиный визг. Мне сделалось дурно.

— Поэтому-то она и играет, — сказала староста, провожая меня к дверям.

Выходя, я заметила Марту. Она сидела у печки, и эта чудовищная стая прыгала у самых ее ног. Она сидела неподвижно и смотрела. Уже не боялась крыс. Не обращала на них внимания. Была к ним так же безразлична, как трупы на больничном дворе.

Не знаю, как я могла находиться в одном помещении с ней и почему все еще терпела ее присутствие. Ведь от нее можно было избавиться в любую минуту. Я знала, что она ненавидит меня, что я ей так же противна, как она мне. И все же я не делала этого. Можно подумать, что я боялась ее и старалась не упускать из виду, чтобы она не задумала чего-нибудь против меня, не застигла врасплох. Но это было не так, хотя то, что произошло потом, как будто и подтверждает такие предположения. Нет, дело было не в этом — ведь если б я боялась, я могла1 бы просто оставить ее и уехать. Мой отъезд лишь немного затянулся, потому что в Берлине не успели все оформить. Но я собиралась уезжать, и она должна была ехать со мной. Да. Ее уже оформили, внесли в список вместе с еще несколькими заключенными из вспомогательной службы. Я сообщила ей об этом, как о вопросе решенном, да так оно и было на самом деле. Мне и в голову не пришло спрашивать ее согласия. Она ответила: «Слушаюсь», но я отнюдь не была уверена, что она послушается. Я тогда ожидала всяких сюрпризов. Каким-то непонятным образом, совершенно незаметно, многие должности вспомогательной службы постепенно захватили политические заключенные, и мы внезапно обнаружили, что они имеют в лагере некоторую власть. Им даже удавалось саботировать решения коменданта лагеря. Я подозревала, что в данном случае они нажмут на все пружины, чтобы сорвать мои планы. Разве что Марта сама захочет ехать. Но на нее я не имела никакого влияния.