Пассажирка - Зофья Посмыш

На этот раз Тадеуш почувствовал взгляд Лизы. Но не испугался, не отвернулся. Некоторое время он смотрел ей прямо в глаза, нагло, почти цинично. Неужели… и он умеет читать ее мысли? Движением руки Лиза указала ему на дверь. Он немедленно вышел. Лиза еще раз взглянула на Марту. И так же, как раньше, следя за его взглядом, она отыскала Марту, так теперь… Он стоял в толпе заключенных за окном и смотрел. Стекло то и дело покрывалось паром от его дыхания, капельки воды стекали вниз, прочерчивая извилистые дорожки, а они смотрели друг на друга, ничего не замечая. Два человека с мертвыми лицами, на которых жили только глаза.

Внезапно раздался всем хорошо знакомый гудок паровоза на лагерной ветке. Несколько эсэсовцев вскочили, среди них комендант лагеря Гёсс. Выходя, он махнул рукой остальным: не отвлекайтесь. В зале снова воцарилась тишина. «Тангейзер» торжествовал.

Полоса света проникла в каюту, и Лиза очнулась. Она увидела в дверях Вальтера, хотела спросить: «Уже поздно?» — но голос изменил ей. Вальтер вел себя как-то странно: с величайшей осторожностью закрыл дверь и на цыпочках прошел к себе. Лиза слышала, как он раздевался, ложился. Сейчас он должен закурить — он всегда выкуривает сигарету перед сном. Ей даже казалось, что она слышит стук сигареты по коробке, но так и не увидела огонька зажигалки. Она продолжала напряженно прислушиваться, не скажет ли он ей хотя бы «спокойной ночи»? Но на его половине была тишина — неестественная, беспокойная, словно кто-то притаился и ждал. Внезапно ее ужаснула мысль, что муж может заснуть, так и не сказав ничего. Она позвала: «Вальтер!» И еще раз, погромче: «Вальтер!» Но Вальтер уже спал или притворялся спящим. Пытаясь успокоиться, Лиза повторяла: «Ведь она англичанка, англичанка», но теперь это спасительное заклинание не помогало. Тогда она дрожащей рукой зажгла ночную лампочку и пошарила в ящике стола. Вынула из коробочки таблетку, потом другую и, подумав, еще одну.

Морщась, запила их холодным чаем,

Ее разбудил настойчивый телефонный звонок. Наступил день, и сквозь спущенные шторы пробивался солнечный свет. Еще не совсем проснувшись, она огляделась. Вальтера в каюте не было. Лиза подняла трубку.

— Не желаете ли позавтракать, мадам? — спросил голос в трубке. — Ваш муж поручил мне…

Лиза взглянула на часы. Стрелка приближалась к одиннадцати.

— Хорошо, — ответила она. — Через четверть часа.

Поднимаясь с постели, Лиза покачнулась. Голова была тяжелая, словно чужая, лоб ежеминутно покрывался испариной. Она с трудом оделась, подкрасила губы, причесалась. Когда стюард принес завтрак, Лиза выпила чашку кофе и попыталась что-то проглотить, но в этот момент в каюту вошел Вальтер. Он был в свитере, в руке держал теннисную ракетку.

— Ты долго спала, — заметил он, вопреки обыкновению даже не поздоровавшись с ней.

Лиза обиделась.

— Доброе утро, Вальтер!

— Доброе утро…

Их взгляды встретились, и оба тотчас отвели глаза.

— Позавтракала?

— Да.

— Чувствуешь себя лучше?

— Как видишь.

— Ты ужасно бледна.

— Ничего, это пройдет.

— Конечно. Главное — не поддаваться.

Вальтер смотрел на нее в упор и молчал. Ей стало не по себе.

— Умоляю тебя, Вальтер! Ведь я не подопытное животное. Что это значит?

— Успокойся. Ничего особенного. Просто я пытался представить себе, какая ты была в мундире. Впрочем, я не знаю, как выглядела у вас женская форма. У тебя нет фотографии?

— Фотографии?!

— Ну, не сердись на меня…

— Вальтер!

Он подошел к ее столику, взял лежавшую там коробочку.

— Ты принимала снотворное?

— Да.

— До сих пор ты этого не делала.

— До сих пор, ложась спать, ты говорил мне «спокойной ночи», а вставая — «доброе утро». — Голос у нее задрожал, хотя она крепилась изо всех сил.

Вальтер заметил это, и ему стало жаль ее.

— Я не хотел тебя будить.

— Неправда! Я не спала. И ты это знал. Знал, что я жду… И…

— Лиза, нам надо поговорить.

— Это бесчеловечно — вести себя так после того, что я тебе рассказала! Ты злоупотребил моим доверием.

— Лиза, прошу тебя, постарайся взять себя в руки. И не бросайся обвинениями. В конце концов это…

— Одно слово можно было сказать. Независимо ни от чего.

— Быть может, — согласился он. — Но я не мог выговорить его, понимаешь? — Он повысил голос: — Именно это одно слово я не мог произнести.

Лиза взглянула на мужа. Красные, воспаленные глаза, опухшие веки.

— Ты пил?.. Пил из-за этого?

— Неважно. Впрочем… не скрою, я чувствую себя разбитым. Совершенно разбитым. Я все понимаю. Но мне от этого не легче. И ты не должна винить меня за то, что я не мог сразу примириться с этим.

— Вальтер… Я не виню тебя… Но и ты… Ведь ты знаешь все. Знаешь… что ничего такого…

— Знаю, знаю! Но уже одного факта службы в лагере достаточно. Концлагеря! Самая страшная страница немецкой истории, страница, которая навсегда останется в памяти людей. Вчера я наблюдал за тобой. Сам я вышел чистым из этой мерзости, и мне неприятно, что через пятнадцать лет после войны моя жена должна чего-то бояться.

— Ошибаешься! Я не бежала из Германии, как… большинство тех, у кого… у кого были грязные руки. Потому что я не боялась! Мне нечего бояться. Я ни разу не ударила заключенного… ни разу… Мои руки чисты…

Несколько мгновений Вальтер напряженно всматривался в лицо жены.

— Верю. Я верю тебе, Лиза. Должен верить. Ибо в противном случае…

В каюте стало так тихо, что они слышали собственное дыхание.

— Что тогда? — прошептала она.

— К черту! — крикнул Вальтер. — Не слишком большое удовольствие быть немцем после всей этой гадости. Невозможно даже разговаривать с людьми нормально, по-человечески. В глазах собеседника сразу же появляется вопрос: «Интересно, а где ты был «тогда»? Кого убивал?» Следовало бы вешать на грудь табличку: «Не служил ни в гестапо, ни в СС, ни в СА, не состоял в партии». Но это, к сожалению, невозможно. И приходится обо всем рассказывать. Всегда с самого начала. Говорить, говорить, говорить и не позволять себе сердиться, возмущаться, когда собеседник смотрит на тебя скептически и думает: «Какие они все чистенькие, какие невинные, эти немцы! Интересно, где же те, кто?..» Вот что ужасно! Серьезная проблема сводится, по существу, к спору о грамматических правилах. Стоит заговорить о трагедии поколения второй мировой войны, которое было впряжено в колесницу кровавого маньяка, и сразу же находится какой-нибудь Бредли, который с педантичностью языковеда не преминет отметить необоснованное употребление страдательного залога. И вежливо поправит: «Было впряжено? Нет, оно впряглось»,

— Ты был вчера с Бредли?

Он кивнул.

— Тебе не следует разговаривать с ним на такие темы.

Ее слова прозвучали так трезво и до нелепости деловито, что Вальтер несколько мгновений смотрел на нее, не понимая. Внезапно его возбуждение улеглось.

— Не в этом суть, — произнес он устало. — Суть в том, что… весь этот… грамматический спор о действительном и страдательном залогах был… спором о тебе.

— Спасибо, Вальтер. Но он этого не знает?

— Нет. Он пока еще не знает.

— Ему и не следует знать.

Вальтер снова взглянул на нее.

— Конечно. Ему не следует знать.

Он сел на диван и уперся локтями в колени.

— Если бы я мог, — теперь он говорил, обращаясь не столько к жене, сколько к самому себе, — если бы я мог управлять своими чувствами! Я хочу простить тебя не только разумом, но и сердцем. Я не лишен воображения, и оно подсказывает мне все, что там было.

Я представляю себе, как ты исстрадалась, измучилась за те месяцы.

— Спасибо тебе, Вальтер.

— И все-таки… остается какой-то осадок. Удастся ли мне избавиться от него? Нужно время… Пойми это!..