Формула гениальности - Шокан Алимбаев

Однажды Баяна в ее простом, нехитром исполнении потрясла песня «Елим-ай». Трагическая песня-плач говорила о любви к родине, к родной земле, от которой оторвали казахов бесчисленные орды завоевателей, великое множество раз приходивших на древнюю и многострадальную казахскую землю…

После этой песни Шаглан-апа долго плакала. Баян не знал, то ли она восприняла так близко к сердцу трагические эпизоды из жизни своего народа, то ли пронзительно скорбные слова песни обрели над ней такую власть и напомнили о ее собственном горе. Его охватило тяжелое гнетущее чувство и ему стало очень жаль пожилую женщину.

Шаглан-апа не только пела. Она любила и играть на домбре. Настраивая ее на нужный лад, она чутко прислушивалась к рождавшимся звукам, потом начинала играть один из кюев музыкантов прошлого. В такие минуты, оставив все свои дела, приходил и Баян. Он садился где-нибудь в сторонке и молча слушал кюи. Мерные и тихие звуки домбры наполняли комнату. Шаглан-апа, слегка наклонив вправо голову с начавшими уже седеть темно-каштановыми гладкими волосами, не отрываясь, следила за пальцами левой руки, перебиравшими лады инструмента. Б мыслях она, казалось, была далеко-далеко… Какие чувства рождали в ней старинные мелодии? О чем она думала в такие мгновенья? О том ли времени, когда в маленьком коротком платьице она резвилась вместе с сестренками и сверстницами в степи у аула, когда радовалась вместе с ними нехитрым забавам босоногого детства, когда молодая еще мать ласкала их, мать, которой уже давно нет…

Не вернуть его, это далекое и сказочное время. Не вернуть. Быстро и незаметно пролетела молодость и так же незаметно подошла старость…

Быть может, в мерном рокоте струн домбры она улавливала связь времен, вечно меняющихся и всегда новых? Или под неторопливый наигрыш она думала о мудрости жизни, которая всегда неизмеримо выше мудрости людей, и старалась понять извечный ход бытия, не имеющего ни начала, ни конца…

После игры на домбре, отложив ее в сторону, Шаглан-апа долго сидела молча, вся во власти своих дум. Юноша же, стараясь не мешать ей, тихо выходил из комнаты.

Слушая кюи, которые играла на домбре Шагланапа, юноша понемногу научился различать их. Он начал понимать своеобразие кюев Казангапа, Даулеткерея, Туркеша, Таттимбета, Сугира Алиева и других композиторов древней казахской земли. Совершенно обособленно от всех стояли грандиозные по своему философскому смыслу и яростной страстности кюи Курмангазы. Столь же уникальными были и народные кюи неизвестных мастеров.

Песни Шаглан-апы и кюи музыкантов прошлого немного разнообразили напряженную умственную работу Баяна, которой он предавался с тех пор, как попал в этот дом.

9

Каждый день, возвращаясь с работы, Наркес заставал Баяна за чтением. Он понимал, что сейчас в голове юноши возник величайший хаос: идей, понятий, образов. Но именно из него и должна была родиться величайшая гармония. Чем сложнее и запутаннее хаос, тем совершеннее должна была быть гармония.

Баян проводил целые дни напролет за чтением книг и литературно-философских тетрадей Наркеса. Ненасытная жажда знаний пробудилась вдруг в нем и заставляла его проглатывать книгу за книгой. И чем больше он узнавал, тем больше ему хотелось еще узнать. Это было похоже на опьянение. Он совершенно перестал ориентироваться во времени. Он забыл обо всей окружающей жизни, забыл, что на дворе уже была весна.

В один из таких дней Баян сидел и читал трактат великого философа Добантона «О сущности вещей». Он старался осмыслить сложнейшие категории, которыми оперировал философ, когда его слуха коснулся чуть слышный звон колокольчика. Сразу же вслед за ним возникли какие-то неясные, стройные звуки. Что это: сон или явь?

Тринь-тринь-тринь… В зыбучих песках, в бескрайней пустыне, словно мираж, возник караван. Люди ехали на верблюдах, шли пешком уже много-много недель. Позади остались объятые пламенем родные аулы, родные места. Пепел пожарищ поднимался до неба. Неслыханное доселе джунгарское нашествие истребляло казахский народ, все его три колена. Это было время великого народного бедствия, оставшегося в истории под названием «актабан шубурунды» – дословно: «переход белых пяток». Люди аулами снимались с обжитых мест и, словно очумелые, шли куда глаза глядят. И чем дальше оставались родные аулы, родные места, тем могущественнее и беспредельнее становилась тоска по ним. Великий плач стоял над землей… Об этом говорила песня.

О, это время, жестокое время, проклятое время,Когда напасти сыпались со всех сторон.Даже если вся земля запылает в огне и опрокинется небо,Не будет никогда вторых таких времен…

Мелодия рождалась таинственно, прекрасные звуки исчезали, едва дойдя до слуха, как слабый звон колокольчика. Баян не мог определить, откуда доносилась песня: с соседнего балкона или, быть может, ее напевали в соседней квартире. Он отложил книгу, поднялся с дивана и стал осторожно прислушиваться, пытаясь определить, откуда исходят звуки. Тринь-тринь-тринь… Караван шел дальше. и дальше… Скоро он исчезнет совсем. Слабо доносился оплакивающий родные места женский голос. Шаглан-апа! Баян быстро метнулся в сторону зала. Но едва он вошел в него, как увидел склоненную над рукоделием Шаглан-апай. Роняя на кружева слезы, она тихо и неторопливо выводила мелодию. Боясь показаться ей на глаза и прервать ее, Баян тут же отошел и спрятался за косяк двери.

О, это время, жестокое время, подлое время, Настало для народа моего лихое время, Когда теряли родичи мои друг друга, Когда народ мой истребляло иноземцев племя…

Юноша впервые слышал такую сказочно прекрасную песню. Шаглан-апа пела. Голос у нее был некрасивый, но столько любви было у нее к тому, о чем она пела, что на глаза Баяна невольно напрашивались слезы. Протяжная и скорбная, песня скорее напоминала жоктау – песню-прощание с умершими. К родной земле обращались как к живому близкому человеку.

Много лет стремлюсь к тебе я, мой белый Яик,Много лет не дойду до тебя, мой белый Яик,Много лет на твоем берегу, мой белый Яик,Не катались мы на качелях – алтыбакан.Белый Яик мой, особенны земли твои,Не найти мне сравнений великим твоим степям…Горячую любовь к тебе, земля моя,Унесу с собой я в могилу…

Как протяжный крик лебедя, потерявшего любимую подругу и оплакивающего ее над безбрежной гладью воды, замирали звуки…

Лебединое озеро мое!Песенный народ мой!Как соскучился я по тебе, Белый Яик мой!

Тринь-тринь-тринь… Караван исчез. Вместе с ним исчезли колокольчик и песня…