Небеса в смятении - Славой Жижек

Следует отметить двусмысленность в аргументации Агамбена: «дом горит» из-за пандемии (и/или климатического кризиса), или он горит из-за того, как мы (чрезмерно) реагировали на реальность пандемии? Он пишет: «Сегодня пламя изменило свою форму и природу, оно стало цифровым, невидимым и холодным – но именно по этой причине оно еще ближе и постоянно окружает нас». Эти строки звучат явно по-хайдеггеровски, относя главную опасность к тому, как пандемия укрепила способность медицинской науки и цифрового контроля регулировать нашу реакцию на пандемию.

В последнем абзаце своего текста Агамбен допускает возможность появления новой формы постчеловеческой духовности:

«Человек исчезает сегодня, как лицо на песке, стираемое волной. Но то, что занимает его место, больше не имеет мира; это просто голая жизнь, без голоса и без истории, отданная на милость расчетов власти и науки. Но, возможно, только начавшись с этого разрушения, однажды постепенно или внезапно сможет появиться нечто другое – не бог, конечно, и даже не другой человек, а пожалуй, новое животное или иная живая душа».

Агамбен ссылается здесь на знаменитые строки из «Слов и вещей» Фуко о том, что фигура гуманиста исчезает, словно смывается волнами фигура, начертанная на песке. Можно сказать, что мы фактически вступаем в постчеловеческую эпоху, вызванную не только пандемией и другими катастрофами, такими как глобальное потепление, но и цифровизацией нашей жизни, включая прямой цифровой доступ к нашей духовной жизни, что подрывает основные координаты нашего человеческого бытия. Так каким же образом можно заново изобрести (пост-)человечество? Вот один намек: выступая против ношения защитных масок, Агамбен косвенно ссылается на Левинаса, в частности на его утверждение о том, что «лицо говорит со мной и тем самым приглашает меня к отношениям, несоизмеримым с осуществляемой властью», поскольку лицо является частью тела Другого, через которую просвечивает бездна неуловимой Инаковости Другого82. Очевидный вывод Агамбена состоит в том, что, скрывая лицо, маска скрывает саму неуловимую бездну, которую отражает человеческое лицо… Неужели? На это утверждение есть четкий фрейдистский ответ. Фрейд прекрасно знал, почему во время психоаналитического сеанса (когда все становится серьезным, т. е. после так называемых предварительных встреч) пациент и аналитик не смотрят друг другу в лицо: лицо по своей сути является ложью, абсолютной маской, и аналитик откликается на бездну Другого, не видя его лица.

Принять постчеловечество как вызов – наша единственная надежда. Как это формулирует Николь Барриа-Асенхо в названии своей будущей книги, вместо мечтаний о «возвращении к (старой) нормальности», мы должны участвовать в трудном и болезненном процессе построения новой нормальности. Это строительство – не медицинская или экономическая, а глубоко политическая проблема: мы вынуждены заново изобретать всю нашу социальную жизнь.

23. «Великое обнуление?» Да, пожалуйста – но только настоящее!

В апреле 2020 года, реагируя на эпидемию COVID-19, Юрген Хабермас отметил, что «экзистенциальная неопределенность в настоящее время распространяется глобально и одновременно в умах самих индивидуумов, связанных социальными медиа»83. Он писал: «Впервые мы так много знаем о своем незнании, как и о том, что мы вынуждены действовать и жить в неопределенности». И он был прав, утверждая, что это незнание касается не только самой пандемии (по этой части хотя бы есть эксперты), но еще больше ее экономических, социальных и психических последствий. Обратите внимание на его точную формулировку: дело не просто в том, что мы не знаем, что происходит, а в том, что мы знаем, что не знаем, и это незнание само по себе является социальным фактом, вписанным в действия наших институтов. Теперь мы знаем, что, скажем, в Средневековье или Раннее Новое время людям было известно гораздо меньше, но они не знали этого, потому что полагались на некий устойчивый идеологический фундамент, гарантировавший, что наша вселенная представляет собой осмысленное целое. То же самое относится и к некоторым представлениям о коммунизме, и даже к идее Фукуямы о конце истории – все они предполагали знание о том, куда движется история. Хабермас также верно локализует неопределенность в «умах индивидуумов, связанных социальными медиа». Наша связь с цифровой вселенной чрезвычайно расширяет наши знания, но в то же время бросает нас в радикальную неопределенность. (А вдруг нас взломали? Кто контролирует наш доступ? Не фейковые ли новости мы читаем?) Новые разоблачения фактов взлома правительственных учреждений и крупных компаний США иностранными хакерами иллюстрируют эту неопределенность: американцы теперь обнаруживают, что они не способны даже определить масштабы и методы этого взлома. В США вирусная угроза носит не только биологический, но и цифровой характер.

Когда мы пытаемся угадать, как будут выглядеть наши общества после пандемии, нам следует избегать ловушки под названием футурология, которая по определению игнорирует наше незнание. Футурология определяется как систематическое прогнозирование будущего, экстраполируемого из нынешних социальных тенденций, но в этом и заключается проблема. Чего футурология не принимает во внимание, так это исторические «чудеса», радикальные перемены, которые можно объяснить только задним числом, когда они уже произошли. Пожалуй, здесь нам стоит задействовать различие, имеющееся во французском языке между словами futur и avenir. Futur – это то, что будет после настоящего, а avenir указывает на радикальные перемены. Когда президент выигрывает выборы второй раз подряд, он является «настоящим и будущим президентом», но не президентом «грядущим»; грядущий президент – это другой президент. Так будет ли постковидная вселенная просто еще одним будущим или чем-то новым, «грядущим»?

Это зависит не только от науки, но и от наших политических решений. Настало время сказать, что мы не должны питать иллюзий относительно «счастливого» исхода выборов в США, которые принесли такое облегчение либералам по всему миру. Фильм Джона Карпентера «Чужие среди нас» (1988), один из забытых левых шедевров Голливуда, рассказывает историю Джона Нада (nada по-испански означает «ничто») – бездомного рабочего, случайно наткнувшегося на кучу коробок с солнцезащитными очками в заброшенной церкви. Надев эти очки на улице, он замечает, что на красочном рекламном щите, призывающем полакомиться шоколадными батончиками, теперь