Шекспир мне друг, но истина дороже. Чудны дела твои, Господи! - Устинова Татьяна

– Во-от и все-о-о, – низким басом протянула лошадиная голова.

Когда она замерла и вытянулась, человек в маске аккуратно развязал ей руки, веревку спрятал в карман, саму Лялю уложил получше – голову на подушку, а руки крестом на груди, и его вдруг развеселили эти сложенные руки.

Он пооглядывался по сторонам, взял Лялину сумку и заглянул. Сумке отводилась особая роль.

Потом, хотя ему жаль было разрушать композицию, он поднял одну Лялину руку, вложил в нее стакан и отпустил. Рука упала, стакан покатился. Отлично.

Принесенная с собой свечка не понадобилась – у Ляли на пианино стояли толстые белые свечи в подсвечниках. Человек аккуратно побрызгал на шторы и скатерть из небольшого металлического баллона, подумал и облил еще стену шкафа. Зажег свечу и огляделся.

Все идеально.

Сгорит за несколько минут, и не останется никаких следов.

А если и останутся – у него все предусмотрено.

Он прошел к входной двери, задвинул щеколду и повернул замок. Взял Лялину сумку и повесил себе на локоть.

Тут ему стало окончательно легко и весело.

Он подумал, положил подсвечник на стол, от свечи поджег скатерть, по которой сразу побежал веселый голубоватый огонь и стал лизать бок шкафа. Человек бросил в огонь свечу, аккуратно вылез в ближайшее окно и плотно притворил его за собой. В сугробе могут остаться следы, но это не важно – от самого сугроба после пожара ничего не останется.

Человек размахнулся и швырнул подальше Лялину сумку. Она плюхнулась далеко и сразу утонула в снегу. Вот сумка как раз не должна пострадать. Ее должны будут найти, и все станет на свои места. Он еще оглянулся. В доме весело горело.

Вдоль стены, увязая по колено, – этот снег превратится в воду, и вода скроет все следы! – он добрался до крыльца, стянул с лица маску и пошел по дорожке к воротам.

Следы на дорожке через десять минут заметет. Да и не страшны ему никакие следы!

В тот самый момент, когда он выходил из ворот на улицу, сосед Атаманов и приезжий московский режиссер открывали калитку.

Если бы Озеров пошел, как хотел, через улицу, он бы встретился с человеком лицом к лицу. Но он пошел за Атамановым, и они не встретились.

Горело уже вовсю, полыхали шторы и стол, и кажется, потолок занялся тоже.

– Лялька, пожар! – ревел Атаманов. – Лялька, беги!..

В дыму и отсветах пламени он увидел ее на диване, взвалил на плечо и потащил из дома. Озеров секунду или две думал, потом содрал с дивана плед, кое-как обернул им руки и стал стаскивать горящие занавески. Он отворачивался от пламени и орал:

– Твою мать!.. Чтоб тебя!.. Мать твою!..

Он наконец сорвал занавески и вышвырнул в окно, которое как-то само по себе открылось, от жара, что ли. Туда же полетела скатерть. Старый стол тлел, и Озеров начал лупить по нему диванной подушкой, сбивая пламя. Оно сбивалось очень плохо.

Тут кто-то стал помогать ему с той стороны, с улицы – в окно полетели целые кучи снега. Они валились на пол и на стол, снег шипел, валил дым, и пламя отступало. Еще горел шкаф у стены.

– Кидай туда! – закричал Озеров, кашляя от дыма. Он сорвал оконную раму, чтобы удобнее было бросать снег.

– Давай сам! Там… Лялька! Может, жива?!

Озеров выпрыгнул в окно, в руке сама собой у него оказалась большая снеговая лопата. Он стал швырять снег в дом так, чтобы попадать в шкаф. Он швырял остервенело, изо всех сил, а огонь все горел и горел.

Из окна валил дым, Максим плохо видел, кашлял, отворачивался и все кидал, кидал. Потом, перевалившись через подоконник, влез обратно в дом и лопату за собой втянул. Внутри гарью пахло еще сильнее, он старался не дышать. Под окном на полу образовалась целая куча снега, и Озеров стал закидывать им тлеющий шкаф.

Шкаф он тушил долго.

Он не знал, несколько часов или суток, но в какой-то момент оказалось, что все кончилось. Больше не горит.

Свесившись в окно, он долго и надсадно кашлял, почти до рвоты, затем сообразил, что нужно вылезти на улицу. Он вылез, постоял, приходя в себя, потом побрел вдоль стены дома, держась за нее рукой.

Ляля, вдруг спохватился он. Егор кричал что-то про Лялю – может, жива?..

Некоторое время Федя и Василиса шли молча. Потом Феде это надоело, и он рассказал байку про один московский театр, где осуществляли революционную постановку Шекспира. Революционность заключалась в том, что все женские роли исполняли мужчины, а все мужские – женщины, а в финале на сцену выходил настоящий конь. И вот когда конь вышел, Федин папаша, которого мамаша потащила на революционную постановку, стал листать программку, чтобы узнать, кто исполняет роль коня, верблюд или осел.

Федя рассказал это довольно смешно, но Василиса не засмеялась, строго посмотрела на него и сказала, что у режиссеров подчас бывают разные идеи, иногда не слишком удачные, театр на то и существует, чтобы там была свобода самовыражения. То есть режиссер может делать на сцене все что угодно. Он творец.

– Но это нелогично, – возразил Федя. – Тогда на самом деле на роль коня нужно было пригласить осла. Или лося. Он бы выходил с табличкой «Конь». Нет, ну, согласитесь, Кузина Бетси! Если Беатриче – мужик с бородой и в брюках, тогда почему конь – конь?

– Я не знаю, – ответила Василиса. – Я же не видела спектакля!

– Мой отец тоже сказал, что лучше бы он его не видел, а спокойно писал монографию дома. Ему нужно было монографию сдавать.

Василиса остановилась и взяла Федю за рукав нелепой зеленой куртки.

– Мне кажется, я знаю, кто устроил погром в костюмерной, – выпалила она ему в лицо. – Нет, не знаю, а догадываюсь. Только это так страшно, что я никому, никому не могу сказать!

– Погром? – переспросил Федя, который не сразу переключился с истории про коня. – В костюмерной?

– Ну да, да, когда нас заперли на складе! Вернее, я не знаю, кто его устроил, но, кажется, знаю, из-за чего. Что мне теперь делать, Федор?

– Расскажите мне. А дальше подумаем.

– Да, но человек, может быть, ни в чем не виноват! Может, я все придумываю, а на самом деле…

– Если вы не расскажете, мы не узнаем, что было на самом деле.

Она отпустила его руку и пошла вперед, горбясь еще больше. Федя нагнал ее в два шага.

– Вась, послушай, – заговорил он. – Даже если твои догадки… – он поискал слово, – неверны, все равно их стоит обсудить. Ну, правда. Ты сама подумай.

– Все как будто перевернулось, – сказала Василиса убитым голосом. – Вся жизнь! Ляля утащила у Верховенцева ключи, значит, она взяла деньги! Как такое возможно? Зачем она это сделала? Почему она эти ключи дурацкие у себя в кабинете спрятала, а не выбросила… с моста в Волгу! Роман собирается уходить навсегда, он остался только до Нового года. Виталия Васильевича отравили. И все это – у нас?!

– Ты не торопись с выводами, – посоветовал Федя. – С ключами на самом деле ничего не понятно.

– Ах, да что там непонятного! – Василиса махнула рукой. – Весь театр знает, что это Ляля Вершинина, а она такая хорошая! И я!.. Если я сейчас расскажу про костюмерную, это значит, я человека предам, да?

– Чушь, – уверенно заявил Федя.

– Почему, почему все так несправедливо?!

– Это ты о ложных обвинениях или вообще о жизни?

– Почему не бывает так, чтобы все хорошо? У нас же было хорошо, прекрасно просто! Мы так любим наш театр. И работу. У нас такая работа, лучше которой на свете нет! Мы все друг другу доверяли И любили! Нет, я знаю, что Валерия меня отчего-то терпеть не может и артистов против меня настраивает, но это не важно.

Она поскользнулась, и Федя поддержал ее под локоть.

– Хочешь, пойдем в кафе?

– Что ты, Федя, – перепугалась Василиса, – мне давно домой пора, меня бабушка ждет не дождется.

– Хорошо, излагай здесь и сейчас, – велел Федя. – И не скули, жизнь кончается не завтра. Может, все не так трагично, как ты себе навоображала. Хотя лучше бы в кафе, конечно. У меня ботинки «Тимберленд», они в принципе не промокают, – и он заскакал на одной ноге, вытянув вперед другую, чтобы Василиса оценила его ботинки. – Хорошо, что мокасины не надел, они хоть и меховые, а толку от них никакого. А у тебя вообще какие-то вьетнамки. Небось насквозь давно.