Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого - Валентин Булгаков

Но тогда? Смутился ли я настолько, чтобы не быть в состоянии побороть это смущение? Напротив, оно растаяло так же быстро, как родилось. Вместо него мною овладело счастливое, светлое сознание, что я только что удостоился видеть самого Толстого!.. Сознание это сопровождалось безусловной, непоколебимой уверенностью, что при каких бы обстоятельствах я ни познакомился с Толстым, гением добра, из свидания и дальнейшего общения моего с ним не может выйти ничего, кроме самого прекрасного, хорошего и радостного. Уверенность эта не замедлила оправдаться.

Скоро Лев Николаевич и его спутник, разговаривая, показались из-за деревьев и подошли ко мне.

– Вот, наверное, и этот молодой человек заражен той же эпидемией! – произнес Толстой, указывая на меня.

– Какой, Лев Николаевич?

– Эпидемией – служить другим, всецело отдаться этому служению.

– Нет, Лев Николаевич.

– А-а!..

Толстой внимательно поглядел на меня. От сложившегося уже, по-видимому, далеко не лестного мнения о щеголеватом студентике приходилось отказаться.

– Ведь, помилуйте, – заговорил Лев Николаевич, как бы в оправдание некоторой своей резкости по отношению к посетителю, – пишет ко мне шестнадцатилетний мальчик: «научите меня, как мне сделать больше добра людям». Ну, как я буду учить его, скажите, пожалуйста?!..

Толстой сделал беспомощный жест. Вопрос шел, конечно, об утверждении в нашем сознании основного толстовского требования – о необходимости личного совершенствования.

– Вы тоже хотели спросить меня о чем-нибудь? – уже более мягко обратился ко мне затем Лев Николаевич.

Услыхав утвердительный ответ, он и мне предложил пройтись с ним по парку. Обогнув дом, мы вошли в четырехугольник старинных липовых аллей и стали расхаживать взад и вперед по одной из них, южной, – самой любимой аллее Льва Николаевича, как я узнал потом.

Я заявил о симпатиях, которые я питаю к его религиозно-философским взглядам.

– Очень рад, очень рад! – проговорил он, склонив голову и приготовляясь слушать.

Указав, что у меня есть кое-какие сомнения и вопросы, я постарался, как мог, изложить их Льву Николаевичу. И прежде всего высказался в том смысле, что ясное сознание истинности известного мировоззрения влечет за собой стремление провести его в жизнь, слова мы должны претворять в дела, и в таком случае позволительно требовать от наших теоретических построений вообще, чтобы они не покидали практической почвы.

Толстой внимательно слушал.

– Я очень хорошо понимаю, что вы хотите сказать, – заявил он в ответ. – Но ваша ошибка заключается в том, что вы хотите видеть результаты вашей деятельности. Для чего? Я делаю добро и уклоняюсь от зла, и я знаю, что из того, что я делаю добро, зла никогда не выйдет, – следовательно, я должен только стремиться быть добрым. Fait ce que doit, advienne que pourra[22]… Я должен творить добро, а что из этого выйдет, это дело Божье!.. Ошибка всех людей именно в том-то и заключается, что они хотят знать результаты, но из этого, конечно, ничего не выходит и не может выйти.

«Это – дело Божье…» Лев Николаевич говорил, а я жадно слушал и искоса поглядывал на его лицо: серьезное, сосредоточенное. Он говорил для меня, но мыслил для себя. Такому человеку можно было верить. За таким человеком можно было пойти и знать, что он поведет тебя за собой как отец родного сына и в пропасть не толкнет.

– Я вот сейчас ходил и думал, – продолжал Толстой, приложив руку ко лбу и сосредоточенно глядя на землю, – и мне все более становится ясным, что так жить нельзя, как мы живем… Мы отказались от пути добра и идем по пути насилия. Только что я видел лесника, объездчика, у него за плечами винтовка, и, вероятно, она заряжена, – значит, может убивать!.. Разве же это допустимо?!.

Лев Николаевич волновался. Видимо, поток мыслей, который им овладел сейчас, был возбужден в нем еще прежде моего вопроса, в то время как он гулял один по парку.

– Злом ничего не сделаешь, зло лишь приводит ко злу. Вот мы сейчас ходим и говорим с вами, так ведь мы вовсе не представляем чего-то совершенно разнородного между собой, напротив: вы – Бог, и я – Бог, божественность эта свойственна нам обоим, и в этом смысле мы неотделимы от единого целого, которое есть Божество. И предположим, что я вас убиваю, – так ведь это я убиваю Бога, я убиваю самого себя! – Лев Николаевич порывисто обернулся в мою сторону.

Вообще он говорил тихим, чрезвычайно внятным и каким-то особенно проникновенным голосом, невольно настраивающим слушателя на соответственный тон. Но по временам голос его повышался, он шел быстрее, жестикулировал, волнуясь. Так было и в данном случае.

Однако мне хотелось докончить свое. В связи с вопросом о необходимости последовательности для пришедшего к свободно-религиозному мировоззрению человека меня интересовало, как бы отнесся Лев Николаевич к идее религиозной общины или лиги, поставившей себе целью объединение всех людей на почве одинакового понимания в духе христианства, как оно разъяснено в учении самого Толстого. Дополнительный вопрос этот я и не замедлил предложить Льву Николаевичу, добавив еще, что каждый человек, какого бы социального положения он ни был, мог бы определить minimum своих потребностей, а остающиеся продукты своего труда и средства уделять неимущим членам общины.

– Нужно вообще избегать всякого формализма и принуждения, – сказал Лев Николаевич, – что же касается minimum’е, так круг человеческих потребностей очень невелик. Но я вас понимаю, – это свойственно вашему возрасту – все сводить на практическую почву. Вот я уже вижу, – присовокупил он вдруг с милой улыбкой, – я чувствую это, что внутреннее основание у нас с вами одно и то же, что мы стоим на одной почве, основа у нас одна!..

Я предложил Льву Николаевичу на разрешение свои сомнения о социализме и об общих среди интеллигентных людей ссылках на «железное колесо исторического закона». И к тому, и к другому Лев Николаевич отнесся отрицательно.

– Как же может жизнь прежде когда-то живших людей мешать нам жить той жизнью, на которую указывает нам наше сознание! – сказал он между прочим.

Кончая разговор, я попросил у Толстого позволения задать ему еще два вопроса, из которых один имеет для меня личный интерес, а другой относится к нему самому.

– Пожалуйста, пожалуйста, говорите!

– Как вы относитесь к Достоевскому? Это – мой любимый писатель.

– Вот как? Напрасно, напрасно! У него так все спутано – и религия, и политика… Но, конечно, это настоящий писатель, с истинно-религиозным исканием, не как какой-нибудь Гончаров!

Своеобразно прозвучало в ушах студента-филолога это «как какой-нибудь Гончаров». Только подлинный «лев от литературы» мог позволить себе столь небрежный отзыв о романисте-классике.

– Ну а какой же второй-то, второй-то вопрос? – торопил мой маститый собеседник.

– Вот, Лев Николаевич, – начал я, не зная, как бы поделикатнее выразиться, – когда приходится с кем-нибудь разговаривать о вашем миросозерцании и защищать его, то. то часто слышишь одно возражение.

Я замялся.

– Какое? – подхватил Толстой. – Что Толстой говорит одно, а делает другое?

– Да, – ответил я, невольно улыбаясь столь неожиданной реплике.

Глубокое впечатление произвели на меня сказанные затем Львом Николаевичем слова о том, что для личных расчетов, для имущественных и связанных с ними вопросов он как бы умер, что он не считает обязательным и нужным вмешиваться в них, что с семьей он разошелся духовно и что хотя, по разным причинам не может покинуть Ясной Поляны, но окружающая обстановка тяготит его и ему тяжело жить в яснополянском доме.

– Вы только никому не передавайте того, что я вам сказал, – добавил Лев Николаевич.

И продолжал:

– Задача каждого человека – освободиться от порока, от греха. Конечно, степени приближения к христианской жизни бывают разные. Я освободился, насколько успел, от многих нехристианских побуждений, но во мне их много и осталось. С другой стороны, есть также люди, которые в высокой степени достигли совершенства и живут настоящей христианской жизнью. Вы никогда не слыхали о Дудченко? Нет? Так вот этот Дудченко вышел из барской жизни и живет совсем просто, сам работает и г. сам выносит.

О Митрофане Семеновиче Дудченко, верном ученике Толстого, жившем земледельческим трудом в Полтавской губернии, я тогда ничего не слыхал, но имя его запомнил.

– Но ведь вы еще хотели что-то личное сказать? – напомнил опять Лев Николаевич.

– Я уже сказал, Лев Николаевич: это был вопрос о Достоевском.

– Ах, так!..

Лев Николаевич был как будто разочарован. Возможно, что он ожидал от меня более интимной исповеди, каких он много слышал – и от молодых, и от пожилых, и от старых своих посетителей.

– Откуда вы родом? Чем занимаются ваши родители? Большая ли у вас семья? Где вы учитесь? Чем намерены заняться в будущем?