Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого - Валентин Булгаков

– Откуда вы родом? Чем занимаются ваши родители? Большая ли у вас семья? Где вы учитесь? Чем намерены заняться в будущем?

Вопросы следовали один за другим, и я коротко на них отвечал.

Узнав, что я поступил в университет отчасти и для того, чтобы воспользоваться дипломом для достижения более обеспеченного материального положения своего и своей матери, Толстой сокрушенно покачал головой:

– Как развращает молодежь этот университет!..

В это время мы подходили уже к дому. Молодой рабочий поджидал нас, прохаживаясь у скамьи под деревом.

– Ну, теперь идемте, я дам вам брошюру по интересующему вас вопросу, – обратился к нему Толстой.

Куда и девался тот суровый старик, который подошел ко мне в начале нашего разговора! Все обращение Льва Николаевича со мной и с молодым рабочим дышало чарующей простотой и приветливостью.

Лев Николаевич провел нас обоих в свой кабинет во втором этаже дома, и здесь, подведя к полке с книгами, предложил выбирать те брошюры, которых у нас нет. Он и сам вынимал книжки, читал их заглавия и подавал нам.

Лев Николаевич все искал одну брошюру о пьянстве и никак не находил. Наконец он оставил нас одних и отправился за нею вниз, хотя оба мы и просили его не беспокоиться. Тут я еще раз подивился его чисто юношеской походке.

Вернувшись, Лев Николаевич передал брошюру рабочему и между прочим – это так характерно для него – как бы мимоходом заглянул в книжки, набранные мною для себя:

– А вы что взяли?

Помню, я немножко сконфузился, потому что набрал каких-то популярных брошюрок «Посредника» – о Сократе и прочих, даже не книжек самого Льва Николаевича. Я и не выбирал, почти не выбирал. Мне уже не до того было. Я переполнен был сознанием огромного, неожиданного и непомерного счастья от свидания с самим солнцем русской поэзии и русской мысли. Все, сказанное Толстым, произвело целую бурю в моей душе, и мне уже не хотелось ни о чем другом думать.

– А вот этой у вас нет, – сказал Толстой и сам подал мне свое «Краткое изложение Евангелия». – А «Круг чтения» у вас есть?

– Нет, – ответил я.

– Есть, – отозвался рабочий.

– Ах, это обязательно нужно иметь! – воскликнул Лев Николаевич.

Он никогда не уставал хвалить «Круг чтения», хотя на обложке и стояло его имя: во-первых, он действительно верил в благодетельное влияние этой книги на душу; во-вторых, хвалить ее было легко, потому что на три четверти она состояла из чужого материала; и, наконец, в-третьих, Лев Николаевич, по его словам, сам на себе ежедневно испытывал благодетельное влияние этой книги.

– Кстати, я не читал еще сегодня, – давайте-ка прочтем вместе!

Толстой усадил нас обоих около небольшого круглого столика, сам сел в угловое кресло, открыл страницу на 23 августа и дал мне книгу. Я стал читать. Составитель «Круга чтения» внимательно слушал, время от времени прерывая чтение короткими замечаниями:

– Чаннинг – это замечательный писатель… Вот вы об этом спрашивали… А это, наверное, Раскин?..

Кончили, – и Лев Николаевич снова убежденнейшим тоном похвалил «Круг чтения».

Впечатление от свидания со Львом Николаевичем Толстым было огромно. Недаром говорят, что иногда одно слово, один взгляд могут иметь решающее значение для человека. Так было и со мной в этот раз. Я слышал этот негромкий, но проникновенный и полный внутренней убедительности голос, я видел это необычайно серьезное и сосредоточенное старческое лицо с проницательным взором под насупленными бровями, я чувствовал всю силу неделанной, первородной искренности Льва Николаевича, – и мне не нужно было других доказательств правильности, глубины, обоснованности его взглядов. Свет правды и тепло веры, живой веры излучала великая душа. Когда теперь, уже задним числом, снова вдумываюсь я в результаты и смысл первого моего свидания с Л. Н. Толстым, я прихожу к заключению, что наиболее существенным и плодотворным образом отразилось в моем сознании с первого же раза то самое, что впоследствии, за все время моего личного знакомства со Львом Николаевичем и совместной жизни с ним, имело наибольшее значение для меня: именно та печать искренней, глубокой и неискоренимой религиозности, которой отмечен был весь духовный строй старика Толстого и которая пронизывала все его слова и действия. И при этом, конечно, ничего постного, условного, ничего от «святошества». Интеллект – колоссальной силы. Взлет высокий и зрение зоркое, как у орла, но и горизонт – ничем не ограниченный. Гений и веря оставался гением.

В день первого знакомства с Л. Н. Толстым я по его желанию и указанию познакомился с его ближайшим другом и единомышленником Владимиром Григорьевичем Чертковым. Чертков незадолго до того вернулся из Англии, где он провел десять лет, будучи выслан за подписание совместно с П. И. Бирюковым и И. М. Трегубовым воззвания в пользу гонимых духоборцев. Обладая большими средствами, предоставлявшимися ему его матерью, вдовой генерал-адъютанта, рожденной графиней Чернышевой-Кругликовой, богатой помещицей Воронежской губернии, Чертков купил себе в Christchurch, недалеко от Лондона, дом, завел типографию, пригласил ряд сотрудников и занимался изданием сочинений Толстого, а также религиозно-политического журнала «Свободное слово». Л. Н. Толстой состоял в регулярной переписке с Чертковым и очень ценил его деятельность.

Революция 1905 года дала возможность В. Г. Черткову вернуться в Россию. Он приобрел хутор в Телятинках, за три версты от Ясной Поляны, и начал там постройку большого дома. Временно же поселился в пустующей помещичьей усадьбе в деревне Ясенки близ станции того же названия (ныне Щекино) Московско-Курской железной дороги. Несмотря на то что семья Чертковых состояла всего из трех человек – самого Владимира Григорьевича, его жены Анны Константиновны и семнадцатилетнего сына Димы, дом их, как всегда, полон был секретарями, переписчиками, просто друзьями и гостями и многочисленной мужской и женской прислугой. Это был целый двор, но, впрочем, двор демократический, нечто вроде сектантской коммуны, только находившейся на полном иждивении и под управлением В. Г. Черткова. Задача коммуны – «служение делу Л. Н. Толстого», понимая этот лозунг в самом широком, до полной расплывчатости, смысле. То есть что это значит – «до полной расплывчатости»? Ну, например, Владимир Григорьевич считал, что если кто-нибудь из членов «коммуны» оказывает услугу лично ему, то тем самым он оказывает ее и «делу Толстого», потому что жизнь самого Владимира Григорьевича есть, дескать, не что иное, как сплошное и сознательное служение этому делу.

Мы пришли к Чертковым с тем самым молодым рабочим, подымавшимся на борьбу с пьянством, который вместе со мною оказался в Ясной Поляне в чудное летнее утро 23 августа 1907 года. От Ясной Поляны до Ясенок пять верст. – «У вас ноги – молодые, здоровые, живо дойдете!» – напутствовал нас Л. Н. Толстой, прощаясь с нами. И, конечно, мы одолели такую прогулку без труда.

Приняли нас у Чертковых приветливо, но только сам Владимир Григорьевич совсем нами не занимался. Ученик Льва Николаевича вообще ни в чем, ни в чем решительно его не напоминал. Огромный, полный, с орлиным, резко-горбатым носом, придававшим несколько хищное выражение его породистому лицу, какой-то обмякший, заспанный, ко всему безразличный и суетливый в то же время, Владимир Григорьевич отговорился занятостью и передал нас на попечение своей жены Анны Константиновны, маленькой, худенькой женщины, с умными и добрыми, но беспокойными и тревожными (точно она затаила какую-то грусть или страх в душе) черными глазами и с копной коротко остриженных и слегка седеющих черных волос на голове.

Может быть, потому, что я был рассеян и все думал и вспоминал о Льве Николаевиче, беседа моя с Анной Константиновной, добросовестно, но не без усилия меня «занимавшей», тоже как-то не клеилась. Зато более искренним и непосредственным было общение с гостившим у Чертковых болгарским «толстовцем» Христо Досевым, бывшим студентом университета в Софии. Досев, молодой человек лет 23–25, с умным, серьезным и добрым взглядом немного преждевременно уставших глаз, с черными усиками и бородкой, в простой косоворотке и босой, заинтересовал меня уже тем, что он, как я узнал, добровольно покинул университет, не удовлетворенный системой университетского преподавания. С этого-то и начали мы нашу беседу. Милый болгарин поделился со мной своим коротким, но поучительным жизненным опытом, постарался разобраться в моем положении, дал ряд ценных, братских советов, снабдил некоторыми, не бывшими в продаже книжками Льва Николаевича.

Просто, со спокойным и достойным выражением лица, Досев говорил между прочим:

– Я был очень развращен с молодости и знал многих женщин, но теперь я овладел собой и стараюсь жить целомудренно, и думаю, что целомудренная жизнь возможна.

– В чем же заключается смысл твоей новой жизни? – спросил я у Досева. (По его предложению мы сразу перешли на «ты».)