Ухожу, не прощаюсь... - Михаил Андреевич Чванов

— Ты знаешь, что у тебя родился сын? — прикуривая, спросил он.

— Какой сын?.. Где?.. — не понял Георгий.

— В поселке, на нашей прошлогодней базе. У Веры.

— Ты серьезно?..

— Вполне.

— А ты откуда знаешь?

— Я был там недавно. Залетали туда. Торчали три дня, ждали погоду. Сначала мне Гордеич сказал, сторож аэропорта. Я не поверил. А потом встретил её. Она спряталась от меня, убежала. А на другой день в аэропорт пришла мыть пол её подруга, отозвала меня в сторону и спросила, жив ли ты и где теперь.

— И что ты сказал?

— А что я мог сказать?! Что жив, что работаешь. Что в их поселок никак не можешь попасть — туда от вас не ходят вертолеты.

— А она?

— А она говорит: «Передай Георгию, что у него родился сын. Что назвали его тоже Георгием».

— Это Вера просила передать или она?

— Не знаю. Она просто сказала: «Передай Георгию, что у него родился сын». А насчет того, Вера это просила или ей самой пришло в голову, не знаю… Так-то вот. — Ринат бросил окурок, еще раз, поморщившись, взглянул на покалеченный вертолет, вернулся в балок. А Георгий остался осмысливать неожиданное известие.

4

Уже два сезона, как Георгий Вологдин работал в Европе, на Печоре. Дома все было по-прежнему. Несмотря на то, что жена ушла с работы, отдохнула и вроде бы основательно подлечилась, все их планы на рождение ребенка кончились запоздалым, а потому особенно тяжелым абортом: начался жесточайший токсикоз, и врачи сказали, что нужно выбирать: или мать, или ребенок, иначе может случиться — ни её, ни его. Георгий тяжело переживал это, как мог, успокаивал жену — и вдруг понял, что любит её как никогда раньше. Что раньше, может быть, он её и не любил, не то, что не любил, а было в его любви какое-то самоутверждение, что ли: что он мог влюбить в себя, что его полюбила такая красивая и умная женщина, что в семье у них, в отличие от многих, полное взаимопонимание, что она не мешает его работе, что она, несмотря на все свои болезни и утонченность, очень мужественная женщина. Четыре года назад он потерялся на северной Камчатке в районе горы Ледяной, заболел его напарник разнорабочий Сергей Артемьев, и они не смогли выйти к развилке рек, где их должен был подобрать вертолет. Рации? не было, и они почти месяц сидели в снегах в палатке, с трудом находя хворост для костра; поисковые вертолеты долго не могли найти их: то искали не там, то непогода, — и, вместо октября, он вернулся домой только в декабре. При возвращении она не сказала ему ни слова, что его даже немного задело, он не подал виду, но однажды задумался: или она просто не представляет всех трудностей его работы (в какой-то степени так и? было, и это его вина: он многое от неё скрывал, преподносил, якобы там все просто и легко, чтобы она меньше беспокоилась), или в ней завелось равнодушие к нему?

И теперь вот он понял, что любит её как никогда раньше, что, может, и полюбил вот только сейчас — не за красоту, не за ум, не за свое эгоистичное самоутверждение, а за её жертвенность, мужество, боль, несостоявшиеся мечты.

После окончания полевого сезона он — как никогда раньше — торопился домой. Он никогда не любил её, как в эту необыкновенно снежную и метельную зиму, но в сердце была какая-то сумятица.

Подходило время отпуска. В месткоме ему давали путевку в Крым, но он обещал подумать. Какая-то тоска, сумятица, которым он до конца не мог найти объяснения, вселились в душу. Ну что бы: прекрасная, любимая жена, любимая работа, хорошая квартира почти в центре Москвы, вечером приходили друзья, знакомые, расспрашивали его о Печоре, о Чукотке, о Камчатке. Он рассказывал с неохотой — в душе была какая-то сумятица. Он все больше ловил себя на мысли, что тоскует по так опротивевшей ему раньше тундре, по тяжелой работе, полной неожиданностей, риска и промозглых костров, по грубому и жесткому Ринату Багаутдинову — по всему, что тогда так осточертело и от чего при первой же возможности он так поспешно бежал.

Как-то вечером они сидели с женой у телевизора. Неожиданно в «Клубе кинопутешествий» — корякская тундра, извержение вулкана Толбачика.

В эту ночь Георгий долго не мог уснуть.

— Знаешь, я, наверное, слетаю на Камчатку, — на другой день осторожно сказал он жене. — Наши отпуска в этом году все равно не совпадают. Столько лет работал на Камчатке и не видел вблизи вулканов. А сейчас как раз началось извержение Плоского Толбачика. Слышала же, что после Безымянного это самое грандиозное извержение в нашем веке.

Через десять дней он уже летел на Камчатку. Но он врал жене. Он летел не на вулканы. Точнее, не только на вулканы. Он летел в маленький поселок на самом севере Камчатки. Георгий сам толком не знал, зачем летит туда, что он будет там делать, как его встретят, что решит.

Там будет видно. У него не было никакого решения.

Там жил erg единственный сын, тоже Георгий, которому было уже три года и которого он никогда не видел.

Память

Был тихий и теплый вечер. Около хутора Кузнецова горы резко оборвались, и вокруг нас стало неожиданно много воздуха и света. И непривычно большое и красное солнце лежало почти на самой земле. И даже запахи здесь были другие, чем в горах — сухие и горькие.

В двух километрах ниже Кузнецова блестели на солнце железные крыши Верхне-Биккузина, а еще чуть ниже, на противоположном берегу Белой, лежало совсем степное село Сыртланово. Его уже со всех сторон окружают поля. На берегу реки сгрудилось в кучу несколько старых осокорей с шумной колонией грачей.

Мы опустили весла и то ли с облегчением то ли с сожалением вздохнули. Полевой экспедиционный сезон кончился. Часа через полтора мы будем в Сыртланове, а там нас ждет машина.

После густого шороха тайги и шума перекатов здесь было до смятенности тихо, словно все затаилось в предчувствии близкой и еще неосознанной беды. Это умирало лето.

Над горизонтом висела бурая мгла, будто стелился дым далекого пожара. Видимо, где-то в глубоких степях зарождалась пыльная буря.

Мгла с каждой минутой густела, постепенно она затянула полнеба и скоро совсем поглотила багровое солнце. Сразу стало холодно, внезапно налетел ветер, сорвал с нашей лодки палатку, прикрывавшую вещи, и через несколько секунд