Колокола Бесетра - Жорж Сименон

Могра не думает о Лине, отказывается думать. Он знает, что еще займется этим, и тогда раз и навсегда исчерпает тему, дойдет до самой сути. Но пока время для этого еще не пришло.

Не хочется думать и о газете, о Колере и тем более о трех братьях Шнейдер. Картинки, проплывающие перед его мысленным взором, совершенно не обязательно соответствуют ходу мыслей, но это, если можно так выразиться, «правильные» картинки. Могра убежден, что именно они, так же как и сны, являются отражением того, что подсознательно его заботит. Он смутно припоминает какой-то спор относительно снов и человека, выдвигавшего на этот счет весьма соблазнительную теорию.

Но он не может понять, почему сейчас на этих картинках почти обязательно присутствуют женщины. Почему так заботит м-ль Бланш, почему из-за нее и студентапрактиканта в очках с толстыми стеклами у него все утро было скверное настроение и он даже был настолько нелюбезен со своим другом Бессоном, что тот ушел в полном недоумении?

Рене не был влюблен в Пилар. Женщины всегда играли второстепенную роль в его жизни. Можно сказать, что они не оказали никакого влияния на него и на его судьбу и что его занимала и увлекала только работа.

Он не юбочник, как Бессон. Не смог бы вести, как Жюблен, двойную жизнь, возвращаясь от друзей в кабачках в душную квартиру на улице Рен. Нет желания следовать примеру Мареля и каждый год создавать себе новую великую любовь.

За все время, что Могра лежит здесь, он ни разу не вспомнил себя ни в своем кабинете, ни в печатном цехе, ни в каком-либо другом месте, связанном с работой.

А между тем карикатура, опубликованная недавно в одном из еженедельников, очень верно отражала истинное положение дел. Он был изображен на ней с телефонной трубкой в каждой руке, напротив сидит посетитель, который что-то рассказывает, секретарша пишет под диктовку, а в дверях стоит Колер и спрашивает, можно ли ему войти.

Могра подумал о редакции единственный раз – когда вспомнил о Зюльме, машинистке, которую и видел-то раза три.

Неизвестно почему припомнились самые первые шаги в его профессиональной карьере. Он выходит из поезда на перрон вокзала Сен-Лазар, в руках два чемодана, один почти развалился и стянут ремнем.

Было холодно и пасмурно. Когда поезд подъезжал к городу, Могра неприятно поразили уродливые окрестности. Он знает, что так было, но сейчас этого не видит. Этой картинки в памяти нет. Он таскал свои чемоданы из отеля в отель, не нашел ничего, что было бы по карману, и в конце концов оказался на площади Клиши.

Нет, память молчит, даже не шелохнется. Напротив, словно в качестве иллюстрации к этому отвратительнейшему периоду своей жизни он вспоминает Пилар, окно на улице Обер, сцену в отеле.

Если аббат Винаж был прав, это вроде случайно всплывшее из глубин памяти происшествие имеет свой смысл. На эту картинку, как и на дом между двумя доками, он смотрит невесело: она для него унизительна. Разве это не показательно?

Это случилось на следующий день после Рождества, его первого Рождества в Париже, которое он встретил, бродя по улицам и завидуя парочкам, радостно спешившим в рестораны и кабачки.

Друзей тогда еще не было. Рене лишь однажды встретился с Марелем в приемной газеты на улице Круассан, их разговор ограничился несколькими словами.

Проводя большую часть времени на Больших бульварах и Монмартре, где тогда помещались редакции многих газет, он жил еще в отеле «Босежур» на улице Дам, в квартале Батиньоль, где в течение трех лет занимал одну комнату – сперва один, потом со своей первой женой, Марселлой; их дочь тоже чуть было не родилась там.

Уезжая из Фекана, Рене взял с собой денег на два месяца, и теперь эти два месяца подходили к концу. К этому времени удалось опубликовать лишь с полдюжины заметок, за которые он получал то ли по десять, то ли по двадцать франков, сейчас уже не вспомнить.

Быть может, он так цепляется за эти подробности потому, что лежит в постели, потому что чуть-чуть не умер и не уверен, что полностью выздоровеет, хотя все вокруг уверяют в этом? Да нет! Он преодолел самую трудную часть пути, на которой сломался репортер Арто. Арто умер на четвертый или на пятый день, а он здесь уже седьмой.

Из того вечера под Рождество запомнился ресторан на улице Фобур-Монмартр с большим плакатом: «Праздничный ужин-оркестр-бал-маскарад». Занавески на окнах были задернуты. На них лишь мелькали тени, как здесь, на застекленной двери, из дверей доносились музыка и смех.

Он пешком вернулся в Батиньоль. На следующее утро встал поздно. Город был покрыт серой морозной дымкой, словно вот-вот пойдет снег. Рене и сейчас мог бы нарисовать это ровно-серое матовое небо, дома, на которых была ясно видна даже малейшая трещинка, острые коньки крыш.

Он где-то то ли позавтракал, то ли просто съел рогалик – как теперь вспомнишь? В три часа – на уличных часах было ровно три – он, сунув руки в карманы, стоял у длинной витрины на улице Обер: это была витрина судоходной компании, и в ней была выставлена модель трансатлантического лайнера.

Почему Рене смотрел словно зачарованный на это метровое суденышко-с иллюминаторами, несколькими палубами, зачехленными спасательными шлюпками?

На улицах было пустынно. Вдали вышагивали лишь несколько семейных пар с разряженными детьми, которых вели в гости к бабушке или тетке.

В какой-то момент кто-то остановился рядом с ним

Могра разглядел расплывчатое отражение в стекле. Это была черноволосая молоденькая девушка, которая явно не изнывала от жары в легком пальтице ядовито-зеленого цвета.

В течение трех недель он стойко сопротивлялся искушению пойти с проституткой, которых было полнымполно на бульваре Батиньоль. Может, поэтому он повел себя так смело? Они с девушкой видели друг друга в зеркальной витрине, а черно-бело-красный корабль стоял как раз за отражениями их лиц. Кто-то из них улыбнулся первым.

Рене совершенно не помнит, что они сказали друг другу, прежде чем пойти рядом, не зная куда; на Больших бульварах в этот час почти никого не было.

На плохом французском, немного пришепетывая, девушка рассказала, что она испанка, приехала в Париж с семьей южноамериканского дипломата, за детьми которого присматривает.

Описать ее лицо сейчас довольно трудно. Она не была хорошенькой в том смысле, который в те времена придавали этому слову. Если поразмыслить, то Лина чем-то на нее похожа.

Ей пришлось несколько раз повторить свое имя, которое показалось ему неблагозвучным.

Он и не подозревал, что тридцать лет спустя будет думать о ней в одиночестве больничной палаты. Тогда он никакого значения этой встрече не придавал.

Сейчас Рене с трудом узнает себя в молодом человеке, каким был в те времена. Денег не было, и он раздумывал, что делать с девушкой – может, пригласить в кино, мимо которого они как раз проходили? В конце концов они зашли в кафе с запотевшими стеклами, там было по крайней мере тепло.

А дальше – провал. Каким образом он привел ее в маленький отель на улице Бержер? До сих пор удивляется собственной смелости. В номере первый же поцелуй Пилар оказался таким искусным, таким для него новым, что он был потрясен.

Девушка расхохоталась.

– Ты не умеешь?

Они были примерно одного возраста, но она играла роль старшей. Сколько раз она спрашивала у него с забавным акцентом:

– Ты не умеешь?

Он следил, как она раздевается, но в памяти не осталось почти ничего. Запомнилось лишь одно: она была очень худа, с острыми грудями. В первый раз в жизни Рене видел такие острые груди с темно-коричневыми сосками.

Когда он попытался ею овладеть – так, как привык это делать в Фекане и Тавре, – она комично запротестовала:

– Нельзя заниматься любовью, как звери, Рене...

У нее получилось: «свери». Девушка явно забавлялась. Чем больше неловкости или удивления он выказывал, тем больше она радовалась.

– Ложись... Ложись и закрой глаза.

Они пробыли три часа в номере, который к концу пропитался их запахом. Она взяла инициативу в свои руки, хохоча над его смущением и стыдливостью. Когда они оделись, она спросила:

– Сколько ты заплатил за комнату?

Он не понял, почему это должно ее заботить. Порывшись в сумочке, она достала деньги и протянула ему.

– Вот... Твоя часть... Моя часть... Как на кровати...

Он не осмелился рассердить ее отказом. Потом они снова бродили по улицам, уже освещенным газовыми фонарями. Из конца в конец прошли Елисейские поля, а он все раздумывал, что бы такое ей сказать.

Был уже глубокий вечер, когда они добрались до авеню Ош; Пилар остановилась возле особняка, на фасаде которого был герб и какой-то флаг.

Она наскоро чмокнула его и быстро пошла, но не к парадному входу, а к двери для прислуги, не потрудившись даже спросить у него, где и когда они снова встретятся.

Да никогда! Ей, видимо, это не было нужно. Могра дважды приходил к особняку. Подвальные окна были ярко освещены, и во второй приход он разглядел Пилар в форменном платье, которая весело болтала с камердинером.