Собрание сочинений в пяти томах. Том пятый. Пьесы. На китайской ширме. Подводя итоги. Эссе. - Уильям Моэм

Говард. Наверно, лучше увести ее отсюда.

Поднимает ее и несет на руках из комнаты. Эрдсли открывает ему дверь. Он и Этель идут рядом. Лоис и Сидней остаются одни. Бледная, дрожащая, Лоис наблюдает происходящее с ужасом и страхом.

Лоис. Что с ней?

Сидней. Истерика. Ты огорчена?

Лоис. Мне страшно.

Сидней. Пойду позвоню дяде Чарли. По-моему, ей необходима врачебная помощь.

Ощупью идет из комнаты. Лоис не двигается с места, не в силах унять сотрясающей ее нервной дрожи. Входит Говард.

Говард. Я уложил ее на диван в столовой.

Лоис. Папа и Этель с ней?

Говард. Да. (Смотрит на Лоис и понимает, в каком она состоянии. Обнимает ее за плечи.) Бедняжка, ты расстроилась, да?

Лоис (не замечая его прикосновения). Мне страшно.

Говард. Да ничего страшного в этом нет. Просто она дала выход своим чувствам, и теперь ей сразу станет легче. Не принимай этого так близко к сердцу. (Наклоняется и целует ее в щеку.)

Лоис. Зачем ты это сделал?

Говард. Очень уж у тебя горестный вид.

Она серьезно и внимательно смотрит на него. Он обворожительно улыбается в ответ.

Говард. Учти, я абсолютно трезв.

Лоис. Ты бы лучше убрал руку. В любую минуту может войти Этель.

Говард. Я ужасно люблю тебя, Лоис. А я тебе нравлюсь?

Лоис (грустно). Не очень.

Говард. Приехать мне к тебе, к тетушке Эмили?

Лоис. Это еще зачем?

Говард (тихим, страстным шепотом). Лоис!

Она смотрит на него с любопытством и холодной враждебностью.

Лоис. До чего же непонятна человеческая натура. Умом я понимаю, что ты подлец. И презираю тебя. Какое счастье, что ты не можешь заглянуть мне в душу.

Говард. А что я бы там увидел?

Лоис. Желание.

Говард. Какое желание? Не понимаю, о чем ты.

Лоис. Я и не ожидала, что ты поймешь, иначе не стала бы говорить. Все это так мерзко и постыдно. Я и сама это прекрасно понимаю. Но удивительное дело: мне, по-видимому, все равно.

Говард. Ага, теперь понял. Ну что ж, отлично. Всему свое время, детка. Я подожду.

Лоис (холодно, безразлично). Свинья!

Входит Сидней.

Сидней. Дядя Чарли уже выехал к нам.

Лоис. С минуты на минуту вернется мама.

Сидней. Ты как собираешься добираться до станции?

Говард. Хочешь, я тебя отвезу?

Лоис. Нет, нет, я уже обо всем договорилась.

Входит Эрдсли.

Эрдсли. Приехал Прентис. Они укладывают Иви в постель.

Лоис. Пойду посмотрю, может, им надо помочь.

Выходит.

Эрдсли (Сиднею). Сидней, ты что-нибудь знал о помолвке Ив с Колли?

Сидней. Да не верю я, что помолвка вообще была.

Эрдсли. Ты считаешь, что она все это выдумала?

Сидней. Вполне допускаю. Но уверен, что она будет стоять на своем. Да и то сказать, теперь уже некому ее опровергнуть.

Эрдсли. До чего же ужасно с этим беднягой Колли! Никто больше меня не удручен случившимся.

Сидней. Не слишком ли жестоко: пройти всю войну, заработать орден «За безупречную службу» — и такой конец?

Эрдсли. Не сомневаюсь, что он был отличным морским офицером. Но бизнесменом он был никудышным. Вот в чем суть.

Сидней. Ну чем не надпись на надгробном камне? Прекрасная эпитафия.

Эрдсли. Если это шутка, Сидней, то она отдает дурным вкусом.

Сидней. Видишь ли, папа, мне кажется, у меня есть право говорить то, что я думаю. Я хорошо помню: когда началась война, нас всех охватил пылкий энтузиазм. Ни одна жертва не считалась напрасной. Мы в ту пору были весьма робки и сдержанны и не очень распространялись на эти темы, но такие понятия, как честь и патриотизм, по-настоящему что-то значили для нас и не были пустыми словами. А когда все кончилось, мы искренне верили, что те из нас, кто погиб, погиб не напрасно, а тех из нас, кто вышел из войны покалеченный, с ясным пониманием своей ненужности и бесполезности, тех поддерживало сознание, что если они и пожертвовали всем, то они пожертвовали этим во имя великой цели.

Эрдсли. Так оно и есть на самом деле.

Сидней. Ты все еще веришь в это? Я — нет. Теперь-то я знаю, что мы были пешками в руках некомпетентных глупцов, которые правили в те годы государствами. Теперь-то я знаю, что нас принесли в жертву их суетному тщеславию, их алчности, их глупости. Но не это самое страшное. Самое страшное то, что они не вынесли из войны никаких уроков. Они так же тщеславны, они так же алчны, они так же глупы, как были прежде. Они без конца мутят воду и в один прекрасный момент домутят ее до того, что втянут нас в новую войну. И я скажу вам, что сделаю, когда это произойдет. Я выйду на улицу и крикну: «Посмотрите на меня! Не будьте идиотами! Все, что они твердят вам о чести, патриотизме, о славе, все это одно пустословие, пустословие, пустословие!»

Говард. Ну и что из того, что пустословие? Война — счастливейшая пора моей жизни. Никакой тебе ответственности и куча денег. У меня сроду не было столько денег — ни до войны, ни после. Девочек — сколько твоей душе угодно, виски — пей сколько влезет. Не жизнь, а малина. В окопах оно, конечно, не сладко, зато потом резвись до упаду. Говорю вам, хуже дня в моей жизни, чем тот, когда подписали перемирие, не было. Что я теперь имею? Изо дня в день одно и то же: работаешь как вол, из кожи лезешь вон, а все равно еле-еле концы с концами сводишь. Нет уж, как только объявят войну, тотчас поступаю на военную службу. И по мне, чем скорее это произойдет, тем лучше. Вот тогда поживем. Ей-богу!

Эрдсли (сыну). Тебе так много пришлось вынести, Сидней. Но ведь не тебе одному. Только представь себе, каким ударом было для меня узнать, что ты не сменишь меня на посту главы фирмы, как некогда сменил я моего отца. Тебе на роду было написано стать моим преемником — в третьем поколении. Но этому не суждено было свершиться. Поверь, никто не хочет новой войны меньше меня. Но я убежден, если она начнется, ты, насколько это от тебя зависит, выполнишь свой долг, как уже выполнил его однажды. Для меня было настоящим горем, что преклонные годы не позволили мне вступить в армию. Но все, что в моих силах, я сделал — служил констеблем. И если в моих услугах снова окажется необходимость, я буду счастлив снова их оказать.

Сидней (сквозь зубы). Господи, даруй мне терпение.

Говард. Выпей виски с содовой, старина, сразу полегчает.

Сидней. Да разве виски с содовой помогут мне забыть несчастную, на грани безумия, Иви? Или Колли, который предпочел тюрьме самоубийство? Или мое утерянное зрение?

Эрдсли. Мой дорогой мальчик, ты берешь своих близких. Что и говорить, на нашу долю выпало много страданий, быть может, больше, чем нам причиталось по справедливости. Но ведь наша семья — это только наша семья.

Сидней. Как будто ты не знаешь, что таких семей, как наша, сколько угодно по всей Англии? И по всей Германии? И по всей Франции? А ведь мы ничего особенного не хотели — только жить тихо и мирно, никому не мешая. О большем счастье и не мечтали. Мы просили только одного: чтоб нас оставили в покое. А, да ладно, какой толк говорить обо всем этом.

Эрдсли. Беда в том, что ты слишком много размышляешь.

Сидней (улыбаясь). Что правда, то правда, папа. Понимаешь, у меня мало возможностей заниматься чем-либо другим. Я уж подумываю, не приняться ли мне за коллекционирование марок.

Эрдсли. Прекрасная идея, мой мальчик. Если взяться за дело с умом, это весьма надежное помещение денег.

Входит миссис Эрдсли. Она еще не сняла пальто и шляпу.

Сидней. Привет, мама.

Миссис Эрдсли (устало опускается в кресло и сразу замечает беспорядок в комнате и раскиданные по полу вещи, сброшенные Ив со столика). Похоже, у вас тут был пикник?

Эрдсли. Это Ив опрокинула столик.

Миссис Эрдсли. Случайно или нарочно?

Говард. Сейчас я подберу все с пола.

Миссис Эрдсли. Да, пожалуйста, ужасный разгром.

Говард подбирает одну вещицу за другой, ставит на место столик.

Эрдсли. Колли, бедняга, покончил жизнь самоубийством.

Миссис Эрдсли. Да, я слышала. Как жалко.