Бешенство подонка - Ефим Гальперин

Сидит, смотрит в стенку.

Петроград. Возле Смольного. Ночь.

Большое оживление. Жгут костры. Транспаранты. Флаги. Всё для завтрашней манифестации.

Гауптман ведет машину. Сзади грузовик с группой сопровождения.

– Ах, сколько листовок! А плакаты! – радуется как ребенок Ленин. – Наглядная агитация! Живенько!

– Бумага, краски, типографии. Всё наше!

– А вдруг у вас такое случится, Ганс. В Фатерлянде… – шутит Ленин.

– Что вы! Ха-ха. Мы немцы! Наши граждане не будут штурмовать вокзалы, а пойдут покупать перронные билеты.

Оба смеются. Автомобиль и грузовик сопровождения подъезжают к Смольному. Выбираются из машины.

– Ну, просто, пчелиный улей гудит. Сможем пройти? – спрашивает Ленин.

– А как же! Ведь улей гудит за деньги фатерлянда! – гордо произносит гауптман и идет вперед.

Ленин смотрит ему вслед. Нехорошо смотрит. Как убийца. А действительно – ведь костюмчик с него он уже снял…

Раз-Два! Вуаля! Ленина со всех сторон окружают боевики гауптмана. Винтовки, штыки. Все в матросских бушлатах. И у каждого на голове новенькая бескозырка из того мешка, что спер Лёха на крейсере. На ленточках гордо надпись «Аврора».

Так в середине этого каре Ленин и входит в Смольный. Впереди идут гауптман и Лёха. Идут уверенно.

Петроград. Смольный. Ночь.

В прокуренном донельзя коридоре, в клубах дыма среди толпящихся депутатов Съезда, к выходу пробирается Фофанова, хозяйка конспиративной квартиры Ленина.

Вдруг ее вместе со всеми оттесняют к стене.

Батюшки мои! В группе матросов, решительно рассекающих олпу, буквально рядом проходит, распространяя запах хорошего немецкого одеколона, ее жилец – Ленин.

На нем чудный костюм из габардина, отличное черное пальто английской шерсти и шотландская кепка. Всё из гардероба гауптмана.

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. Ночь.

Входит Ленин.

– Здравствуйте, товарищи! С победой нас! – громко произносит он, сжимает кулачок. – Вот где теперь оно, это сраное Временное правительство. И поделом!

Немая сцена как в «Ревизоре». Все замирают.

Ленин, скрипя башмаками в наступившей тишине, гарцуя в своем наряде, проходится по комнате, потирает руки:

– Объявляем на съезде! Утверждаем низвержение! И вся власть большевикам! Надо бы, Лев Давыдович, дорогой, – обращается он к остолбеневшему Троцкому, – проект постановления съезда записать. И огласить. Вы что-нибудь набрасывали?

– Да. То есть, ещё нет… – Троцкий переглядывается со Свердловым и незаметно сминает свой проект постановления.

– Ну-с, тогда начнем! Послушайте, товарищ Иоффе, а есть ли выпить чего?

– О чем речь, Владимир Ильич?! «Смирновская»! Чистая слеза! – Иоффе достает бутыль и, наливая в стакан, тихо говорит Ленину: – Очень рад вас видеть. Очень!

– За великую Октябрьскую социалистическую революцию! – провозглашает Ленин, – А что же вы, товарищи? Тут много.

Все в оцепенении. Первым приходит в себя Сталин. Он подходит и наливает себе. А следом другие. Свердлов, Подвойский, Дзержинский, Зиновьев.

Последним к столу подходит Троцкий. Да-а-а. Что тут поделаешь, Лев Давыдович. Так уж звезды встали и карты легли.

Все выпивают за революцию. Стоя.

– Закусывайте, товарищи! – Ленин протягивает блюдо с бутербродами.

Этакое кормление с рук.

Все жуют бутерброды. Ленин оглядывает Свердлова.

Тот одергивает на себе новенькую хрустящую черную кожаную куртку (униформа шоферов броневиков).

– С обновкой вас, Яша. Яков Михайлович!

– Это Иоффе постарался.

– Вот, видите! Для вас постарался, – шутит Ленин, – А меня, бедного, обошел…

Он смотрит на Дзержинского и проверяет свою память:

– А вы… Дужинский?

– Почти, Владимир Ильич. Дзержинский.

– Ну-у-у! Да вас просто не узнать! Вы всегда такой модный поляк. Котелок, тросточка. А тут вот шинель. Мужественно! И сразу ростом выше!

– А это по совету товарища Иоффе.

– Ох, уж этот Иоффе! – игриво говорит Ленин. – Ну, в конце концов, товарищи, Адольф, как-никак специалист по психоанализу. Учился у самого профессора…

– Адлера! – хором кричат все.

Взрыв хохота.

Сталин смотрит на этих визгливых, плюгавых, суетящихся людишек. Он в своей куцей тужурке (в его гардеробе шинель и френч возникнут уже после его бездарного участия в руководстве обороной Царицына летом 1918 года).

Тут распахивается дверь. Влетает разгоряченный Каменев:

– Лев Давыдович, пора! Давайте быстро текст Постановления. Будем оглаш…

Каменев осекается. У стола со стаканами в руках весь ЦК. А в центре, ну просто «с иголочки», пахнущий одеколоном, Ленин.

– За революцию пьем, Лев Борисович! Присоединяйтесь! – говорит Подвойский.

Он тянется к водке, чтобы налить Каменеву, но Иоффе забирает бутыль:

– Э, нет! Это пусть уж Владимир Ильич допивает. Ему выступать!

Иоффе достает свою прославленную записную книжку и ставит сразу две галочки. Против строчки «Опыт психоанализа» и против строчки «Докладчик на съезде».

26 октября (8 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Смольный. Актовый зал.

Съезд депутатов. Ночь.

В три часа ночи Каменев стоит на трибуне и как конферансье в цирке:

– Товарищи! Слово предоставляется… Владимиру Ильичу Ленину!

Аплодисменты. Ленин выходит на трибуну. Смотрит в зал. Находит взглядом гауптмана, сидящего в стареньком костюме Ленина. Они улыбаются друг другу.

Потом Ленин хозяйским взглядом обводит сгрудившуюся сзади в проеме двери на сцену группку «соратников».

На мгновение Ленин закрывает глаза, глубоко вздыхает:

– Товаг'ищи! – произносит он, глотая букву «р» (эта его картавость на французский манер будет возникать во многих фильмах и театральных постановках, прославляющих Ленина, как единственная человеческая слабость идеального мирового лидера). – Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась. Наш съезд Советов, опираясь на свершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, берет власть в свои руки! Самым жгучим, самым больным вопросом современности является вопрос о мире! Мы, Советское правительство, считаем необходимым безотлагательно сделать формальное предложение перемирия всем воюющим странам, как союзным, так и находящимся с нами во враждебных действиях.

Аплодисменты. Тут Ленин опять смотрит на гауптмана. Оба улыбаются.

– Es schwindelt («кружится голова» – немецкий) артикулирует губами Ленин и делает вращательное движение рукой над головой.

КОММЕНТАРИЙ:

27 октября 1917 года, через два дня после захвата власти группировкой Ленина, Германское правительство выделит для закрепления успеха 11 миллионов марок.

А через год (9 ноября 1918 года) большевики, уже владея финансами Российской империи, применят полученный ими опыт, и, воспользовавшись наработками аналитиков немецкого Генштаба для организации переворота в России, обрушат саму Германскую империю.

Ленин машет аплодирующим, одергивает жилет и натыкается на кусочек картона в кармане. Это визитка американского журналиста Джона Рида.

Ленин усмехается и, передавая визитку стоящему за ним Иоффе, говорит тихо:

– Пожалуйста, милый Адольф. Разыщите-ка вот этого журналиста из Америки. И скажем… Сегодня! В час дня я готов дать ему интервью!

Петроград. Литературный салон Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского.

Ночь.

Мережковский, Гиппиус, Александр Блок. Семья Терещенко.

Марго рыдает. Мать Терещенко обнимает ее за плечи. Рядом плачет сестра Пелагея.

– В конце концов, я могу увидеть, – кричит мать Терещенко, – хоть в одной газете! Пусть это будет их «Правда»! Что с министрами?! Хотя хер с ними, со всеми! Но мой сын! – оборачивается к Зинаиде Гиппиус, – Вы, же «властительница дум»! Звоните черту, дьяволу… Большевикам! Они же все бывали у вас в салоне…

– Вот! – Мережковский находит визитную карточку, – Троцкий. Он всегда заходил.

Гиппиус крутит ручку телефона:

– Барышня, номер 13–27. Алло. Секретарь Троцкого? Это Зинаида Гиппиус. Могу ли я говорить с Львом Давыдовичем в такое позднее время?

Слушает. Кладет трубку:

– Его секретарь ответил, что Троцкий на съезде. И торжественно… Нет! Восторженно! Он заявил, что выступает Ленин.

– Ну и что из этого? – раздраженно спрашивает мать Терещенко.

– Почему Ленин? Троцкий же! – удивлена Гиппиус.

– Вот я говорил тебе, милочка! – Мережковский потирает руки. – Ленин! Ле-н-и-н!

– Да какое это имеет значение?! – кричит мать Терещенко.

– Троцкий, Ленин… Эти ваши жиды!

– Простите! – возмущается Мережковский. – Ульянов-Ленин русский! Потомственный дворянин!

– А ты потомственный сраный импотент, твою мать! И ты, Зинка, блядь ебучая! Вы охуели! Где мой сын?! А ты, дура! – кричит мать Терещенко дочери. – Зачем мы сунулись в эту дыру?! «Чувство долга, чувство долга! Перед родным народом! Нести свет!» Заигрались вы, мои несмышленые детки! – переходит на французский язык для Марго: – Не плачь, девочка. Дорогая моя! Я виновата перед тобой. Мы уедем из этой дурацкой страны, и вы поженитесь. Родится ребенок! – тут же она кричит дочке: – Перестань причитать, корова!