Две жизни - Лев Александров

Борис наклонился над Москалевым. Сержант лежал на боку и тихо стонал.

— Дай попить, Великанов. У меня в мешке фляжка с водой, мочи нет пить хочется.

— Нельзя тебе пить. Если в живот ранило, нельзя пить.

— Все равно мне конец. Помру быстрее, мучиться меньше. Дай напиться, Борис.

— Не дам, сержант. Сейчас санинструктор придет. Комроты позвал. Она тебя перевяжет, даст что-нибудь, дотянешь до санбата.

Вокруг Кривошеина собрались взводные.

— Дела наши, ребята, хреновые. Комбат убит, связь накрылась. Назад пути нет. Значит, только вперед. Обождем. Надоест немцу ракеты разбазаривать, — и вперед. По-пластунски, незаметно. А там в атаку. Наше дело правое, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Только тихо, без геройских криков. Я по цепи передам, когда поползем. Наше счастье, что перед нами у немцев минометов нету. А то дал бы пару раз Ванюшей, все бы в этой "мертвой зоне" остались. Ну, докладывайте. Первый взвод?

Потерь немного. Борис думал, больше. Три убитых, пятеро раненых. Санинструктор сказала — не очень тяжело.

— Ты, Неделина, посмотри сержанта Москалева. Связист говорит, плохой он.

Москалев уже не стонал. Хрипло дышал широко раскрытым ртом.

— Ну-ка, миленький, я тебя на спину переверну. Вот так. И мешок под голову. Что же связист твой сам не догадался? Сейчас посмотрю, куда тебя угораздило. Да лежи спокойно, я сама все расстегну. Слышь, связист, давай сюда поближе. Тебя как звать-то?

— Борис. Борис Великанов.

— Приподними его, Боря, я штаны спущу. Да ты лежи спокойно, чего стесняешься. Что я, мужиков не видала? Сколько крови запеклось. Сейчас почищу малость и перевяжу.

— Когда кончила, отозвала Бориса в сторону.

— У тебя водка есть?

— Есть, товарищ старшина. Сейчас достану.

— Да не мне, дурак. Ты ему дай хлебнуть побольше. Чтобы опьянел совсем. Зачем ему последние часы мучиться? Не жилец он. Печень ему повредило. Никакой госпиталь не поможет.

— Он очень пить хотел. — Ты ему сперва водку дай.

За ночь четыре раза рота пыталась пойти вперед. Немцы ракет не жалели. Сплошная стена пулеметного и орудийного огня отбрасывала людей назад в "мертвую зону".

Начало светать. Впереди на пригорке черными пятнами на белом снегу — убитые. Кривошеин, голова перевязана, слегка царапнуло, созвал взводных.

— Все, ребята. Будем здесь конца войны ждать. Доставайте энзе, пусть люди поедят.

Москалев к утру умер. Умер тихо, не стонал. Борис несколько раз поил его водкой, пол-фляжки ушло.

На рассвете Борис начал замерзать. Особенно коченели руки. Брезентовые рукавицы не грели. Уже два раза оттирал снегом побелевшие пальцы. Полулежал, согнувшись, вещмешок под бок. Когда Москалев умер, снял с него шинель, укрылся. Не очень помогло.

Было тихо. Немцы лишь изредка давали пулеметные очереди: мол, будьте спокойны, не делайте глупостей. На флангах канонада тоже прекратилась. Видно у первого и третьего ничего не вышло.

Неожиданно громко зазвонил зуммер. Борис схватил трубку.

— Ласточка, Ласточка, я Орел, как слышишь, это ты, сержант?

— Орел, я Ласточка, слышу хорошо. Москалев убит, говорит Великанов.

— Здорово, Борис. Это я, Петькин, с линии. Стало светло, я концы нашел, нитку связал.

Петькина перебил сердитый голос комполка.

— Хватит болтать, мать вашу. Алло, Ласточка, я десятый. Дай двадцать второго.

Борис с трудом растолкал уснувшего Кривошеина.

— Товарищ старший лейтенант, к телефону. Связь восстановили. Подполковник комбата спрашивает.

— Сейчас. Как его называть? Какой у него номер?

— Десятый. А комбата двадцать второй.

— Ладно. Слушаю, товарищ десятый. Говорит Кривошеин. Двадцать второй убит. В хозяйстве большие потери. Залегли в мертвой зоне. Жду распоряжений

— Какие тебе распоряжения? Сиди, где сидишь. Всю обедню отменили. Сверху обещали музыку прислать. Так что не рыпайся. Скоро не жди. Дай бог, завтра к утру.

Еще день и ночь рота пролежала между двумя буграми на склоне горы. Часа в четыре утра Бориса разбудил оглушительный рев ракетных снарядов. Радостный крик Кривошеина:

— Катюши! Смотри, ребята! Сейчас фрицам дадут прикурить.

Двух залпов было достаточно. Через час немцы ушли с Волчьей. Под горой вырыли небольшой котлован, — расширили несколько снарядных воронок и сложили убитых в братскую могилу. Комбата похоронили отдельно.

У Бориса Великанова были обморожены запястья обеих рук. Сходила кожа. Целую неделю ходил в медсанбат и целую неделю его не посылали на линию. Дежурил в штабе у телефона.

Борис стоял часовым у штаба полка. Уже середина апреля. Полк стоял в маленькой деревушке без жителей и почти без уцелевших изб. Немцев отсюда выбили вчера утром. Насколько Борис мог понять, никакой линии фронта не существовало. Дороги развезло. Связь с дивизией только по радио, а радио почти всегда не работало. Отрезанный бездорожьем и чересполосицей частей наших и немецких, полк уже две недели не получал продовольствия. Один раз прилетал У-два и сбросил боеприпасы и несколько мешков с черными заплесневелыми сухарями. Борис получил шесть штук. Солдаты выкапывали на полях прошлогоднюю сгнившую картошку, пекли из нее оладьи. Во всяком случае их называли оладьями.

Неделю назад Борис выменял у своего нового командира, старшины Шитикова, растрепанную книгу — «Воскресенье» Толстого. Шитиков нашел книгу в брошенной избе и успел уже скурить несколько страниц. Махорка кончилась, и он легко согласился отдать книгу за один сухарь. Перечитывая в немногие свободные минуты морализирующие рассуждения Толстого, неторопливые описания медленно развивающихся событий, Борис испытывал противоречивые чувства. Временами хотелось сказать словами старого анекдота: "Мне бы ваши заботы, господин учитель!". Но иногда все сегодняшнее заслоняла мучительная напряженная духовность книги. Борис думал об этом, стоя уже третий час перед входом в штабную землянку. Сменившись, достал из глубины мешка тетрадку, завернутую ради конспирации в старые портянки, и записал стихи.

В мир пришла весна.И ватой ходят облака над намиПо голубому солнечному небу,И нет им дела до людей внизу,До плесени гнилой, покрывшей землю.Весна пришла, как приходила раньше,Как будто мир не истекает кровью,Как будто люди не сошли с ума.И я стою в разрушенной деревне,В домах без крыш и стен гуляет ветер,Весенний ветер, свежий и холодный.Он раздувает и мою шинель,И волосы неубранного трупа,Который смотрит в солнечное небоНевидящими впадинами глаз.И ветер мне настойчиво твердит,Что важно то, что в мир пришла весна,Что светит солнце. Он твердит о том,Что кровь, война и смерть — пустая мелочь,Не стоящая наших сожалений,Мучительных вопросов и раздумий.И я у догнивающего трупаСтою с винтовкой под апрельским ветромИ думаю, что миром правит жизнь,Что торжество ее неотвратимо.

Белые стихи писать труднее. Рифма многое извиняет.

К началу мая полк вышел из своего полуокружения. У Бориса во всю кровоточили десна. Цинга. Санчасть поила больных отваром из еловых иголок. Не очень помогало. Написал письмо Ире. Елизавете Тимофеевне он писал чуть ли не два раза в неделю, а Ире редко. Но теперь, когда снова заработала почта, послал Ире стихи. Письмо дошло. Военная цензура работала халтурно.

Взгляни, мой друг, как май идет,Весенним днем дыши,А у меня болит живот,Меня кусают вши.Тебе зеленая веснаОткрыла все пути,Меня ж опять зовет онаПод пулями ползти.Когда ж я сброшу, наконец,Весь этот хлам навекИ снова буду не боец,А просто человек.И я опять вернусь в Москву,Приду к тебе домой,И не во сне, а наявуОбнимемся с тобой.И станет жизнь полна опятьИ смысла и труда,И вновь любить, и вновь мечтать,И это — навсегда.Пока ж меня кусают вши,И мучает живот,А травы все растут в тиши,А к людям май идет.

В начале июня сорок второго в Москве было жарко. Вещмешок за спиной, шинель скаткой наискосок через плечо, — Борис, мокрый от пота, перескакивая через три ступеньки, взбежал на четвертый этаж. Перед дверью постоял, отдышался. Позвонил. Слава богу, дома. Елизавета Тимофеевна, не открывая, спросила:

— Кто там?

И, не дождавшись ответа, ушла. Борис позвонил снова. Звон цепочки, и дверь приоткрылась.

— Боже мой. Борюнчик. Что с тобой? Ты почему молчал?

— Я, мама, могу только шепотом. У меня десна опухла. И губы, видишь, тоже.

— Мальчик мой. Господи, что с тобой сделали. Как ты похудел. И лицо не твое. Ты совсем домой? Тебя отпустили?