Две жизни - Лев Александров

— Зачем на своей. Володя отвезет. И не выпендривайся, Борис. Зачем трястись на автобусе, когда можно с комфортом на «Чайке»? Кроме того, в Пущине твоем, наверное, жрать нечего, а я продукты в сумке таскать отвык, да и тебе тяжести поднимать нельзя.

— Ладно, так и быть, прокачусь на «Чайке». Только деликатесы свои пайковые не бери. Ты в гости едешь. В Пущине ресторан вполне приличный. А кофе и что надо в холодильник на четыре дня я сам захвачу. Сможешь послезавтра часов в восемь, а то и пораньше, за мной заехать?

— Смогу.

Дорогой говорили мало. Новое симферопольское полотно перед самой Окой еще не закончено, и ветка на Пущино узковата. Мороз прихватил заляпанное глиной щербатое шоссе. Гололед, зато машина чистая.

Девятиэтажные башни в шахматном порядке спускаются вдоль широкой площади, даже не площади, а поля.

— Видишь, как разумно строили? Чтобы не закрывали друг другу вид на Оку и на заповедник за рекой. Володя, остановите, пожалуйста, у последнего дома.

Вот и приехали.

— Не зайдешь, Володя, передохнуть?

— Нет, Сергей Иванович, я поеду. Я, с вашего разрешения, раз вы здесь, сегодня знакомую одну покатаю. Пофасоню на «Чайке». Вы подпишите, что отпустили меня часов в десять вечера.

— Ладно, на ночь только машину не забудь в гараж поставить. Сегодня пятница, приезжай за мной в среду. В четыре. Я в квартире буду. Какой номер, Борис?

— Пятьдесят седьмой, на последнем этаже.

Приличная квартирка. Диваны, раскладывающиеся в кровати, в обеих комнатах. Японский цветной телевизор. Грюндиг. Финская кухня. Открыл холодильник — пустой, только две бутылки зубровки. В холле книжные полки. Ничего интересного, стандартные полные собрания сочинений, видно из московской квартиры переправлены, чтобы места в доме не занимали.

— Кто это у тебя такой богатый? И почему сам не живет?

— Не все ли тебе равно? Один членкор. Он здесь по совместительству на общественных началах заведует лабораторией, приезжает два раза в месяц. Располагайся, Сережа, вещи разложи, пройдемся перед обедом.

Длинный пологий спуск к Оке. Довольно скользко. Борис не умолкает.

— Вот кафе «Нептун». Филиал магазина «Океан» на Комсомольском проспекте. Как-нибудь сходим на блины с икрой. А это местная музыкальная школа. Видишь, слева на склоне усадебка? Это знаменитый клуб «Коряга», клуб любителей ремесла и искусства. Не таких любителей, которые любят смотреть, а таких, которые любят и умеют делать. Сейчас рано, а вечерком сегодня или завтра я тебя свожу. Довольно любопытно.

Спустились в овражек и снова поднялись на пригорок перед самой Окой. На льду темными пятнами несколько сгорбленных фигур, — подледный лов.

— Мы с тобой на острове. Летом этот пригорок отделен от берега узким каналом. Пройдемся немного вдоль реки. Лес с той стороны уже заповедник. А вот это интересно. Видишь, в низинке перед лесом несколько изб и каменная башенка столбом? Это «Республика». В начале двадцатых несколько интеллигентных и полуинтеллигентных энтузиастов из Серпухова и Москвы организовали здесь сельскохозяйственную коммуну. Переселились сюда с семьями, хотели своим примером начать социалистическую перестройку русской деревни. Поставили избы, а в центре маленького поселка соорудили эту башенку, как постамент для красного флага. С перестройкой русской деревни дело затормозилось, но сами они заметно процвели. Земля была обильна (как когда-то сказал Алексей Константинович Толстой — самый симпатичный из русских писателей с этой фамилией), луга заливные, работали они на совесть. Естественно, в год Великого перелома их раскулачили и отправили в Сибирь. Вероятно, и там не пропали. — работягами были. С тех пор здесь никто не живет

Вечером, уже лежа в постели, Сергей Иванович спросил:

— Послушай, Великан, зачем ты все-таки меня сюда вытащил? Не может быть, чтобы только потому, что тебе одному гулять скучно.

Борис Александрович как будто ждал этого вопроса. Шаркая шлепанцами, в пижаме, вышел из своей комнаты, сел в кресло.

— Ты же академик, ты всегда прав. Конечно, не зря пригласил. Цель у меня самая корыстная. Не бойся, милостыни просить не буду.

Как он боится унизиться! Ему, Борису Великанову, ни разу в жизни открыто не покорившемуся, ни за какие блага мирские, ни в угоду тщеславию душу свою не продавшему и тем гордящемуся, в своей исключительности, и поэтической и научной, в глубине души уверенному, самому просить у него, лицемера и карьериста, пускай друга давнего и даже единственного, но странным образом одновременно и презираемого. Сергей Иванович ждал с любопытством. Борис Александрович заговорил тихо, глаза опущены.

— К тебе обращаюсь, больше не к кому. Друзей растерял, да и не было их почти. Лена, конечно, но она не может того, что легко тебе. Ты мне не возражай, в утешениях не нуждаюсь. Плох я стал, Сережа. Приступы все чаще и чаще, аритмия. Пройдет сгусток покрупнее — вздохнуть не успею. Еще слава богу, если сразу. А если не сердце, а голова? Превращусь в слюнявого дебила. Или в парализованного, все понимающего, конца ждущего. Я за последние месяцы некоторые дела свои в порядок привел. Стихи военные и другие хронологически собрал, перепечатал. Ты знаешь, если сразу все прочесть, нечто цельное вырисовывается. Самому, конечно, судить трудно, но по-моему — настоящее. И проза есть. Воспоминания сорок первого — сорок третьего годов, отдельные новеллы. Все о войне. Ведь, если по правде, ничего важнее войны в нашей жизни не было. В моей жизни, во всяком случае. Я, Сережа, не хочу, чтобы это пропало. Не верю, чтобы у нас могли опубликовать в обозримом будущем. А если и опубликуют отдельные вещи, цензура исковеркает. Не хочу. Я тебе все отдам. Напечатано в двух экземплярах, ничего не оставляю. Спрячь, пожалуйста, понадежнее. Если интересно, прочти, но говорить со мной об этом не надо. Когда помру, переправь на запад, отдай в «Континент». Пусть напечатают. Без всяких псевдонимов, под моей фамилией. Думаю, для баб моих, для дочерей то есть, последствий никаких не будет. Фамилии у них теперь мужнины, в крайнем случае осудят меня посмертно. Труда не составит. Сделаешь?

— Давай сюда твои опусы. Взял их, небось, с собой.

Сергей Иванович часа три не спал, читал. За дверью Борис Александрович, видимо тоже не мог заснуть, ворочался в постели, вставал, ходил по комнате.

Сказал, чтобы с ним не говорил, а сам, наверное, еле себя сдерживает, спросить хочется — понравилось ли. Стихи почти все разрозненно слышал раньше, но при чтении, особенно подряд, действуют сильнее. Воспоминания и отрывки прозы слишком, пожалуй, эмоциональны. Но веришь. Напрасно он думает, что в «Континенте» так сразу и напечатают. У них там Главлит не хуже нашего. Они же советские люди, у них шоры на глазах, только другое поле зрения. А Борька, несмотря на свое преклонение перед Сахаровым, Буковским и вообще диссидентами, слишком индивидуалист, сам думает, гипнозу коллективной психологии не поддается. Интересно, ему важно, чтобы после смерти напечатали. Значит немножко верит в "Лайф афтер лайф", в неполную уничтожимость своего «я». Слаб человек. Счастливее он от этой своей полуверы не становится. Счастливы те, кто верит безоговорочно, как когда-то английские пуритане или еврейские хасиды. А эти наши интеллигенты с почти научно обоснованной, но весьма туманной религиозностью, себя мучают, головой верят, а нутром нет.

Три дня еще отдыхали в Пущино. Гуляли, читали, были на вечере Жванецекого в Доме ученых, спорили. О просьбе Бориса Александровича, о его рукописях не говорили ни разу.

В феврале сорок шестого Сергея Лютикова демобилизовали. Оставив три чемодана в камере хранения (удивительно, камера работала), в сшитой по фигуре шинели, в парадных золотых погонах с двумя просветами и одной звездой, с тремя рядами орденов и медалей на безукоризненно сидящем кителе, бывший военный комендант маленького городка в Восточной Пруссии вышел рано утром на площадь Белорусского вокзала. В предписании было сказано "…направляется для демобилизации из рядов Советской Армии в Районный Комиссариат по месту жительства". Райвоенкомат был, места жительства не было.

Отец погиб в сорок четвертом в Белоруссии. Мать с детьми осталась на Урале. Чего она в Москве потеряла?

Сергей с вокзала зашел на Каляевскую. Комната, естественно, занята. Испуганный мужчина лет пятидесяти вышел в коридор.

— Меня по ордеру поселили, с семьей. Я в научном институте работаю. Если какие ваши вещи остались, возьмите, я не возражаю.

За дверью слышались приглушенные женские голоса.

В домоуправлении Сергей получил справку для военкомата: Сергей Иванович Лютиков действительно был прописан и проживал в городе Москве по такому-то адресу. Домоуправша сказала:

— Ты, милок, с ними не связывайся. Их теперь клещами не вытащить.