Две жизни - Лев Александров

— Что ж она, деньгами берет?

— Какие деньги? Она сама заплатить готова. И молоком напоит, и самогон поставит. Ну, для первого раза, чтобы приличнее было, возьми плитку шоколада из офицерского пайка. Хочешь, я свою добавлю.

Борис шел не спеша. Еще только девять часов, а сумерки. Ничего не поделаешь, август. Подумать только, полгода он в этом паршивом городишке. Но жаловаться грех. Служба офицерская, командирство, взвод (уже третий набор принял) — все стало привычным и необременительным. Чем больше доверяешь людям, тем больше они заслуживают доверия. Борис ко всем бойцам, даже к мальчишкам, только что призванным, обращался на вы. Сперва, чувствовал, удивлялись и даже, наверное, смеялись за спиной. Крошин как-то сказал укоризненно:

— Что это вы, товарищ лейтенант, каждому шибздику «вы» говорите? Когда старший командир «вы» говорит, значит недоволен. Так только выговор объявляют или замечание официальное делают.

Потом привыкли. Борис знал — солдаты к нему хорошо относятся. И не потому, что не кричал на них, не ругался. Они видели — дело знает, на занятиях по матчасти в книжечку не заглядывает, на тактических учениях решения принимает не по уставу, а по обстановке. Фронтовики понимали: учит правильно, чтобы потерь поменьше, а врагу похуже. Со старшиной уже через полмесяца жили душа в душу. Понял: для Крошина армия это жизнь, другой не знает, а для него, Бориса Великанова, времянка. Поэтому пусть подворовывает слегка, на то он и старшина, помкомвзвода. Зато вся взводная бюрократия в ажуре. Борис и не проверял никогда, подписывал, не глядя.

Дома с хозяевами отношения самые теплые. Николай Степанович иногда раздражал многословием, уж очень педагогическими, учебническими литературными суждениями, нет, не современными, не "по Абрамовичу", а провинциально интеллигентскими, в меру прогрессивными. В то же время рискованных утверждений никогда себе не позволял, Бориса побаивался: все-таки офицер, взводом командует. Ирина Петровна, немного взбалмошная, гораздо более искренняя, но одновременно вполне прагматичная, возможных материальных выгод не упускающая, с Борисом разговаривала, как с членом семьи. Попросила дать домашний адрес и написала восторженное письмо Елизавете Тимофеевне, в котором всячески хвалила ум, воспитанность и образованность Бориса. Та, естественно, ответила, поблагодарила, а в очередном письме Борису поинтересовалась, не видит ли в нем хозяйка будущего зятя.

С Ольгой Борису было просто. Стандартное ухаживание с шутливыми пикировками, танцы, ничего серьезного ни у него, ни, по-видимому, у нее. Ольге явно льстило, что за ней ухаживает, гуляет с ней вечером по главной улице поселка не мальчишка, а командир, фронтовик, гораздо (на целых три года) старше ее.

Много времени Борис проводил в библиотеке. Часто, отослав взвод с Крошиным на полдня в поле на тактические учения и строевую подготовку, часами читал Гете, Гейне, Ницше. Ольга поставила ему особый столик, не в маленькой читальной комнате, а у окна за книжными полками. Впрочем, и в читальной никогда никто не сидел. Борис был потрясен прозой Гете. До войны читал стихи, пробовал одолеть «Фауста» и не смог: скучно, многословно. После любимого Гейне добротные стихи Гете казались тяжеловесными, слишком правильными. Но проза, особенно оба тома "Вильгельма Майстера" и " Дихтунг унд Вархайт", поразили. Действительно — олимпиец. Казалось — что еще можно сказать о жизни, о человеке? Но все-таки Гейне был ближе. Перечитывал «Райзебильдерн», переводил стихи из "Бух дер Лидер". Взялся даже за "Дойчланд — айн Винтермэрхен", перевел половину и надоело.

В библиотеке каким-то чудом сохранился весь Ницше по-немецки. Когда-то, лет шестнадцати, Борис запоем читал и перечитывал «Заратустру». "Человек есть нечто, что нужно превзойти" — казалось глубокой мудростью. Эмоциональная мистическая образная проза Ницше действовала, как стихи. Теперь увидел: стихи не очень хороши. Конечно, никаким "предтечей фашизма" этот искренний и больной человек не был.

Борис не только переводил. Особенно много писал ранней весной. Пять-шесть стихотворений объединил он в "Весенний цикл". Сейчас, возвращаясь вдоль лесной опушки к поселку, Борис молча декламировал в такт шагам.

Разве я могу рассказатьВ неумелых своих строках,Как под солнцем слепит глазаНерастаявший снег в полях.Где найти такие слова,Будто небо — просты и ясны?Как стихами нарисоватьОбраз юности и весны?И кому рассказать о ней?Я оглядываюсь кругом —Вижу, осень в сердцах людей,Люди думают о другом.Если мир наш с ума сошел,И идет по стране война,Разве все же не хорошо,Что на землю пришла весна?Разве ветер в лицо не бьет?Разве можно угрюмым быть,Если молодость нас зоветИ выдумывать и творить?Пусть же ты сегодня один,От веселых друзей далек, —Для себя одного находиСочетанья несвязных строк.И ходи, и смотри кругом,И пошире открой глаза,Чтобы видеть все и потомОбо всем себе рассказать.

У крыльца Бориса ждала Ольга.

— Гуляешь, товарищ командир? А к тебе твой денщик прибегал. Велел передать, чтобы сразу, когда бы ни пришел, явился к ротному.

Костин жил в одноэтажной пристройке к зданию школы.

— Товарищ старший лейтенант…

— Отставить. У Феньки был? Да я не ругаюсь, Борис. Просто хотел пораньше тебе сказать. Пришел приказ из Округа. Ты и еще несколько офицеров из ЗСБ направляетесь в распоряжение штаба Степного фронта. Завтра все дела приведешь в порядок, послезавтра утром сдашь взвод Крошину. Как взвод-то? С этим ты уже целый месяц.

— Взвод хороший, Николай Кузьмич.

— Жалко с тобой прощаться, лейтенант. Ты завтра вечером ко мне после ужина приходи, посидим напоследок.

Борису везет. Кончается сорок третий год, а он опять в Москве. Точнее не в Москве, а в поселке Листвяны по Ярославской дороге рядом с Москвой. Танковая бригада, в мотострелковом батальоне которой Борис так недолго провоевал командиром взвода, в первом же бою после последнего взятия Харькова потеряла все танки и была отправлена на переформировку на станцию Петушки в семидесяти километрах от Москвы. Через месяц бригада прекратила существование, и Борис попал сюда, в Листвяны, во вновь формирующийся САП на должность ПНШ-2. Дел в полку во время формировки у Бориса было не много. Командир полка, подполковник Курилин, москвич, ночует дома и на почти ежедневные отлучки Бориса смотрит сквозь пальцы. Договориться с помпохозом о сухом пайке вместо талонов в офицерскую столовую удалось сравнительно дешево: поллитра, купленные на Тишинке — главном московском черном рынке. Днем в полку Борис обедал без всяких талонов, так что концентраты, комбижир, белый хлеб — все эти потрясающие деликатесы офицерского тылового пайка, шли домой. Елизавета Тимофеевна была счастлива. О войне Бориса не расспрашивала, сам не рассказывает, значит не хочет или не может. Хватит с нее писем, хотя в письмах врет, конечно.

Университет еще летом вернулся из эвакуации в Москву. С Ирой Борис за пару месяцев так и не встретился. Позвонил. Сегодня занята. Больше не звонил. Да и времени не было. Решил сдать все теоретические зачеты и экзамены за третий и четвертый курсы. Приходил на экзамены в форме, с лейтенантскими танкистскими погонами, с наганом в кобуре на ремне через плечо. Профессора удивлялись, ставили пятерки. После очередного экзамена шел к Горячеву. У Вовки всегда можно было выпить, потрепаться без тормозов.

За два дня до нового года поздно вечером позвонил Горячев.

— Тебя на новогоднюю ночь с твоего военного объекта отпустят? Приходи, Борька. Знакомые кое-какие будут. Не пожалеешь. И не вздумай ничего приносить. Всего хватает.

То, что у Вовки всегда всего хватает, Борис знал хорошо. Ребята рассказывали, — в эвакуации Горячев многим помогал. И в Свердловске, и в Ашхабаде, когда нужно, появлялись продкарточки, справки с печатями. Вовка не объяснял, его не спрашивали.

Тридцать первого Борис проводил сорок третий с Елизаветой Тимофевной. Выпили по рюмке сухого за то, чтобы в сорок четвертом все кончилось, чтобы Бориса не успели снова послать на фронт. Борис знал — в феврале снова воевать, но матери об этом не говорил. В одиннадцать Борис встал.

— Я пошел, мама. До утра не жди. У Вовки старая компания собирается, я обещал.

Мог бы не говорить, Елизавета Тимофеевна никогда не спрашивала, куда и с кем, надолго ли.

К Горячеву на Смоленскую успел пешком. До нового года оставалось десять минут. За столом человек пятнадцать, старый год провожали. Почти все университетские, с разных факультетов. В Ашхабаде студентов осталось мало, передружились. Борис сразу увидел Иру. Изменила прическу, губы карминовые (раньше никогда не красила). Рядом с ней очкарик с физфака, лицо знакомое по окопам, имя забыл. Горячев встал из-за стола, обнял Бориса, подвел к столу.