Я нашла его в Интернете - Хамуталь Бар-Йосеф

В ту ночь они страдали от комаров, лая собак и запаха коровьего навоза. Они гладили друг друга, но не более того.

Утром они поехали на Кинерет, наметив посетить христианские места в его окрестностях: католическую церковь и греческую православную — в Капернауме, гору Блаженств и церковь Блаженства, Табаху, Сад Курси, Иордан, Магдалу. Ей пришло в голову, что ее дедушка плюнул бы, проходя мимо церкви. Как можно рассказать Эндрю такое?

В Капернауме она уговорила его войти в воду и вместе искупаться в красивой бухте. Вода была очень холодной, но через десять минут плавание в ней стало наслаждением. В воду Иордана он погрузился один.

— Я — Иисус, а ты — Иоанн Креститель, — сказал он полушутя-полусерьезно.

— Я — дочь фараона, а ты — Моисей, — сказала она, подавая ему руку и помогая выйти из воды.

Она рассказала ему, как в детстве впервые вошла в Кинерет, ковыляя по острому гравию, как ей купили бусы из ракушек, которые арабы продавали здесь очень дешево. Как они с Эльхананом приезжали сюда на каникулы и отдыхали в гостинице YMCA[40].

Внезапно она почувствовала себя одинокой. Словно Эндрю не было рядом. Это было странно.

Назад было ехать нелегко из-за солнца, бившего в глаза, и множества пробок. Когда они вернулись домой, оказалось, что в холодильнике нет ничего серьезного, а магазины уже закрыты. Они поехали в ресторан. Но там не было свободных мест, и они вернулись. Юдит приготовила омлет и пасту, пока он просматривал бумаги и звонил по телефону жене и детям. Его нежный, льстивый голос сводил ее с ума. Она представляла его собакой, виляющей хвостом, кошкой, жаждущей ласки.

— Эндрю, я думаю, что тебе пора принять решение.

— Ты о чем?

— О нашем будущем.

— Какое решение мне нужно принять, Джудит? Ведь я приехал в Израиль, чтобы попытаться наладить связи, которые позволят мне чаще бывать здесь, у тебя.

— Не в этом дело, не в этом!

— А в чем?

— Ты полагаешь, что я хочу быть твоей любовницей?

— Ты не любовница, ты — моя любовь, моя единственная любовь. Ты — вся моя жизнь.

— Эндрю, мне нестерпимо думать, что ты живешь с женой и детьми, а со мной встречаешься тайно, что это не на всю жизнь. Я готова оставить свою работу, свою страну, жить в Англии, но как твоя жена, а не как любовница. Я не могу всю оставшуюся жизнь жить во лжи.

Он посмотрел на нее и сказал:

— Мне нужно выйти пройтись. Я вернусь минут через пятнадцать-двадцать.

Некоторое время она сидела в кресле-качалке, не раскачиваясь. Потом встала, постелила постель и пошла на кухню. Нет, она не собиралась идти на кухню. Куда она шла? Наверное, к компьютеру, чтобы посмотреть, есть ли там новые письма. Она открыла свою почту, отправила в корзину несколько писем с незнакомых адресов, затем очистила корзину, окончательно удалив эти письма и папку с черновиками. Выпила стакан воды. И снова села в кресло-качалку, не пытаясь качаться. Только сейчас Юдит заметила, что платье на ней надето наизнанку. Страшная усталость навалилась на нее.

Он шагал — левой, правой — по выщербленному тротуару и десять раз обошел квартал, изо всех сил напрягая глаза в попытке найти путь к спасению, продеть в одно угольное ушко две толстые нити — любви и ответственности. Разве она не говорила, что ответственность — это форма любви? Если так, то… перед смертью он расскажет детям, чем он пожертвовал ради них. В глазах у него стало горячо и колко. Болели виски, в горле он чувствовал удары сердца, слегка тошнило и очень хотелось пить. Так он чувствовал себя, когда, раздробив ногу и гоночную машину, проснулся после той самой аварии и сказал себе, что хочет жить. Нет-нет. Он должен вовремя спасти себя. Немедленно рассечь свою живую плоть, как сделал это в Танзании, когда его ужалил желтый паук тарантул.

Он постучал в дверь. Она открыла ему. Он обнял ее и прошептал ей на ухо:

— Моя настоящая жена, если бы мы встретились двадцать лет назад! Вместе мы могли бы свернуть горы. Но я не могу оставить своих детей. Я не могу так поступить с ними. Я не могу войти в твою жизнь, предав детей. Ты понимаешь? Ты можешь это понять?

Она повернулась к нему спиной, чтобы он не видел, как она плачет. Она все еще хотела быть для него красивой, но уже хотела, чтобы он ушел, чтобы он ушел отсюда в свой дом, к своим английским детям, чтобы оставил ее в покое.

Он подумал с неудержимой досадой: «В конце концов, все они одинаковые. А этот праведный платок… Что она о себе возомнила?»

Он пробыл у нее еще два дня. Они почти не разговаривали. Ночью они нападали друг на друга, как если бы перед выходом на военную операцию в пустыне запасались водой, как если бы ели последний раз перед постом.

— Раздвиньте ноги, профессор! — сказал он ей, склонившись над ней и пытаясь рассмешить ее. Разве не она рассказывала ему, что рассмешить женщину перед тем, как заняться с ней любовью, — это мицва[41] для еврея? У них есть заповеди и благословения на все случаи жизни, она шепчет благословение, когда выходит из туалета. Он покажет ей мицву!

Она быстро нашлась:

— Подайте заявку в четырех экземплярах! — и отдалась, почти теряя сознание от ощущения полной безысходности. Почему-то вспомнила царицу Екатерину Великую, у которой было двадцать два любовника и еще конь для постельных утех, прости, Господи!

Года два-три еще были письма, телефонные звонки, объяснения, извинения, были печаль, страшная тоска и подавленный гнев, были сны, боль пробуждения и попытки преодолеть ее, чтобы функционировать. Через двадцать-тридцать лет пришло смирение. Чтобы восстановиться нужно время.

Записки благодарного человека Адама Айнзаама[42]

Любовная история в минорном ключе

Я обязан рассказать о ней. Она изменила все течение моей жизни. С тех пор минуло восемь лет. Я, Адам-Вольф, сын Ривки и Натана Айнзаамов, уроженец Тель-Авива, проживающий в Ришон-ле-Ционе, пишу о тех давних событиях, и иногда мне кажется, что все это происходило не со мной. Что я недостоин их величия, их мощи, их значения. Я должен задокументировать эту историю с сухостью и ответственностью, присущими летописцам древности, божественным избранникам, сумевшим увековечить великие свершения, изменившие судьбы человечества. Вспоминая некоторые эпизоды тех дней, я наполняюсь стыдом, но ведь я запечатлеваю их исключительно ради собственного успокоения. «Издали