Рапорт из Штутгофа - Мартин Нильсен

Отослав на объекты рабочие команды, староста лагеря занялся больными. Я до сих пор отчётливо вижу, как он приближается к нам со своей собакой. В руке у него хлыст. Староста явно недоволен. Нас слишком много сегодня.

Вперёд выходит первая шеренга. Он лишь пробегает, по ней взглядом. Это старожилы Штутгофа, «проминенты» и «полупроминенты». Они не больны, но, присоединившись к колонне больных, они попадут в старый лагерь, где «организуют» какие-то вещи, переговорят с другими заключёнными, побеседуют с женщинами и вообще обеспечат себе полвыходного дня. Из этого никто— не делает секрета. Староста лагеря бросает им несколько шутливых замечаний — и всё в порядке.

Остальным проскочить в ревир было гораздо сложнее. Правда, на данном этапе мне повезло. Прежде всего потому, что я датчанин; кроме того, староста сразу смекнул, что у меня рожа, а он, как и все уголовники, панически боялся инфекции. Он лишь дружески ткнул меня в грудь толстым концом своего хлыста и тем самым признал больным.

Но потом староста словно взбесился. По обыкновению, колонну замыкали русские. Ведь в Штутгофе неукоснительно соблюдался табель о рангах. И вот, увидев множество русских заключённых, направлявшихся к врачу, староста лагеря взревел, как разъярённый бык.

Почти у всех русских были различные опухоли и флегмоны на ногах и теле, и они еле двигались. Но никому не было пощады. Староста набросился на оставшуюся половину колонны. Он орал, что все они симулянты и притворщики, размахивал хлыстом и настолько вошёл в раж, что пена выступила у него на губах. Схватив хлыст левой рукой, он что есть силы бил русских заключённых. Спотыкаясь и падая друг на друга, они ковыляли прочь на своих изувеченных ногах, и в мгновение ока между бараками не осталось ни души.

В этот день староста лагеря не допустил к врачу 80 «злостных симулянтов и притворщиков».

Теперь можно было идти в ревир. Нам приказали прихватить с собой два трупа и отнести в крематорий. Из строя были вызваны восемь самых сильных заключённых. Один голый труп они взвалили на дверь от барака, другой уложили в ящик, в котором разносили хлеб. И вот с двумя трупами во главе шествия мы зашагали строем к врачу. Шли мы медленно, ибо каждый шаг причинял нестерпимую боль, однако нас непрерывно подгоняли окриками: «Быстрей! Быстрей!» Наконец колонна мертвецов добралась до ревира.

Здесь-то и начались всерьёз наши испытания. В больнице эсэсовцы встретили нас обычной бранью. Они сказали, что с таким же успехом мы могли бы обратиться сразу в крематорий, которого нам всё равно не миновать, И вообще мы собаки, бандиты и скоты.

Пока мы стояли перед больницей, больных в колонне оставалось всё меньше и меньше. «Проминенты» незаметно разбежались по старому лагерю, чтобы провернуть поскорее все свои делишки. Остальных вызывали в ревир по группам: у кого понос, у кого горло, кого на перевязку и так далее. Остались лишь те, кто не знал, что с ним. У меня болело горло, начиналась рожа, была высокая температура, и, кроме того, я умирал от голода. Но по своему горькому опыту я знал, что, присоединившись добровольно к какой-либо из этих групп, я поступлю опрометчиво.

Всем, кто остался стоять, санитар сунул под мышку градусник. Сегодня мне повезло.

Термометр показал 39,9°. Всех, у кого было меньше 39°, обругали и пинками прогнали прочь. Оставшимся приказали построиться и идти в баню.

Штутгофская баня всегда наводила ужас на заключённых. Это был один из «легальных» методов убийства. До самой весны 1944 года раз в три недели датчан отправляли после вечерней поверки в баню, которая находилась в старом лагере. Мы становились под душ, потом надевали сырые, грязные лохмотья и стояли в снегу на морозе иногда по нескольку часов подряд. Самые слабые и больные, естественно, заболевали после этой процедуры воспалением лёгких.

Не менее страшной была больничная баня. В этот день дежурным по бане был поляк по кличке «Мясник»; здесь он начинал свою лагерную карьеру. Мясник был одним из тех, кто использовал штутгофский ревир в качестве трамплина для дальнейшего продвижения по службе.

Обычно они попадали сюда с какой-нибудь болезнью пли за взятку, которую удавалось всучить одному из здешних «проминентов». В больнице они старались, как могли, услужить лагерному начальству: убивали больных, которые не торопились умирать, или обкрадывали их в пользу капо. Они оставались в ревире но нескольку месяцев в качестве «запасных санитаров». А когда возвращались в лагерь, им уже была приготовлена должность капо или в крайнем случае младшего капо. Таким образом они поднимались на первую ступеньку штутгофской социальной иерархии.

В тот день сквозь больничный контроль удалось проскочить 15–20 заключённым с высокой температурой; теперь нас должны были положить в ревир. Кроме меня здесь был ещё один датчанин, а также два или три русских; остальные были поляки.

Итак, мы двинулись в баню.

Это была маленькая, невероятно грязная и вонючая комната с замызганной ванной. Из четырёх душевых кранов действовали только три.

— Los, los, schnell, schnell! — заорал Мясник, как только мы вошли в баню. — Снимайте тряпьё, быстро!

Мы побросали одежду на пол в углу и посмотрели друг на друга. Мы были похожи на обглоданные скелеты с птичьими шеями и детскими плечиками. Грудная клетка напоминала стиральную доску, а живот отсутствовал совсем. Почти у всех были флегмоны, глубокие гнойные язвы на ногах, на груди и спине. У некоторых язвы были такие глубокие, что в них можно было засунуть кулак.

И вот полилась горячая вода. Мы разделили на всех маленький кусочек немецкого «мыла» и, даже не ополоснувшись холодной водой, снова предстали перед Мясником. Мой. земляк чем-то не угодил этому негодяю, и из-за стены пара я услышал его неистовый рёв:

— Я покажу тебе, грязная свинья!

Огромный кулак Мясника вонзился Мортену в живот — и бедняга без сознания рухнул на мокрый пол. Он лежал совершенно неподвижно, скелет, обтянутый кожей и покрытый нарывами, сочащимися гноем и кровью. Мясник ногой подтолкнул Мортена под душ и открыл кран с горячей водой. Несчастный с воплем вскочил на ноги: он был весь ошпарен кипятком.

— Я научу тебя опрятности, грязная свинья, — сказал Мясник, когда Мортен наконец пришёл в себя.

После бани многим больным стало совсем плохо. Они дрожали от холода в своих коротких грязных рубашках, которые едва доходили до пояса. Но здесь не знали, что такое жалость. Шагом марш! И по длинному холодному коридору, стены которого были покрыты инеем, мы отправились в «амбулаторию». В «амбулатории» врачи решали, чем ты болен и в какое отделение тебя положить.

Мы стояли в «амбулатории». На нарах лежал больной, и врач готовился разрезать ему ногу от ступни до самого бедра. Его нога, распухшая и совершенно бесформенная, была вся поражена флегмоной. Больной, русский по национальности, был крепко привязан к нарам, а голову и руки ему держали два санитара. Врач сделал Т-образный разрез от ступни до колена, после чего санитары изо всех сил стали выдавливать из раны гной. Больной всё время был в полном сознании; лишь изредка он стонал, но не кричал.

Наконец, врач посмотрел на меня. На моём талончике было написано 39,9°. Я пробормотал, что у меня болит горло.

Он заглянул мне в горло и изрёк:

— Ангина, четвёртая палата. Марш!

Я вошёл в четвёртую палату, палату для младших «проминентов»; здесь же иногда развлекались «проминенты», которые хотели немного отдохнуть. Однако «проминенты» — немцы лежали в особом отделении.

Мне отвели койку в третьем ярусе. Матрац был ещё тёплый после моего предшественника. И матрац и одеяло были перепачканы кровью и экскрементами. Но я сразу же лёг и впал в забытьё. Очнувшись, я почувствовал, что кто-то трясёт меня за плечо. У меня кружилась голова, и я ничего не видел. Один глаз полностью заплыл, а другим я не мог смотреть из-за опухоли и судорог.

Сосед-художник сварил мне на плите «хлебную похлёбку» — мне надо было что-нибудь поесть. Он лежал в этой палате уже несколько дней и был в хороших отношениях с капо.

Но есть я не мог. Я желал лишь одного: покоя. Температура продолжала подниматься, и когда я пытался нащупать край койки, мои руки хватали только воздух. Я знал, что меня перебросили на другую верхнюю койку, а художник несколько раз пытался заставить меня поесть. Горло у меня почти совсем закрылось. Вечером следующего дня меня посмотрел врач, нашёл воспаление носоглотки и инфекционную рожу лица. Он дал мне несколько таблеток и сказал, что утром меня переведут в инфекционное отделение.

20. ИНФЕКЦИОННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

В то время инфекционное отделение носило название «станция 6». Я не помню, как попал туда. Не помню, какой мне был оказан приём. Я лежал па ужасно грязной нижней койке под изорванным в клочья одеялом. Невыносимо хотелось пить. У меня был страшный жар, горло распухло, глаза ничего не видели, лицо перекосила судорога.