Рапорт из Штутгофа - Мартин Нильсен

— Что? — толстый Геринг даже отступил назад от изумления и возмущения. — Что такое? Ты не работал в лагере?

— Нет, — ответил заключённый и объяснил, почему он не работал.

— Сколько времени ты пролежал в больнице? — спросил Геринг, закипая гневом.

В медицинской карте было написано, что этот заключённый находился в ревире целых шесть месяцев. Геринг пришёл в такое неистовство, что почти потерял голос; лишь с огромным трудом ему удалось выдавить из себя:

— Не работал в лагере? Совсем не работал в лагере? Так кто же, по-твоему, чёрт побери, будет оплачивать твоё пребывание здесь?

Он свирепо уставился на «освобождённого» и снова обрёл душевное равновесие лишь после того, как отвесил ему звонкую затрещину.

Наконец я стал выздоравливать. Лишь изредка у меня поднималась температура, хотя гной по-прежнему сочился из ран. Да, дело шло на поправку. Ещё до моей выписки из ревира почти одновременно пришли две посылки от Красного Креста. Ко мне снова вернулся аппетит, и я с удовольствием ел, хотя вокруг меня царили вонь, страдания и смерть. И я снова поверил в жизнь.

Меня переселили на верхнюю койку; я оказался под самым потолком, откуда непрерывно капала вода. Поэтому постель у меня всегда была мокрая. Отсюда открывался великолепный вид на крематорий, и я с любопытством следил за строительством нового здания. Его начали строить заключённые, как только прекратились морозы, сковавшие землю, и можно было снова браться за лопату. Мы знали, что это будет газовая камера, но никогда не говорили об этом вслух.

Мне до сих пор вспоминается этот день. Я только что сытно поел. Потом достал датскую сигарету и задымил под своим вонючим одеялом. Нам это запрещалось. Да и небезопасно курить в подобных условиях, ведь в наших легко воспламеняющихся деревянных бараках как-никак лежало до тысячи восьмисот беспомощных больных. Но мы курили. Все курили при первом же удобном случае. Для заключённых концлагеря табак был единственным утешением.

На соседней койке лежал один умирающий; он скончался через несколько часов. Прямо передо мной лежал другой больной, которому выпилили несколько рёбер, так как у него начался плеврит. Это заболевание не было редкостью в Штутгофе. Обычно в подобных случаях выпиливали по кусочку от двух рёбер, в образовавшееся отверстие вводили иглу для инъекции и при помощи сложной системы резиновых трубок и стеклянных колбочек пытались откачать жидкость из плевральной полости. Иногда больной выздоравливал, но чаще умирал. Того больного, который лежал передо мной, убил капо, ударив его несколько раз головой о край койки. Капо был недоволен тем, что по ночам несчастный испражнялся в постель.

Я вспомнил об Исландии, где побывал с группой датских журналистов в 1939 году, незадолго до начала второй мировой войны. Мы ездили в Миватн, расположенный в северной части острова. Впервые я увидел целые поля застывшей лавы. Я вспомнил, какое огромное впечатление произвёл на меня этот пустынный, выветренный ландшафт, который когда-то был сплошным морем пылающей лавы. Вспомнил озёра, обрамлённые травой и болотными растениями: трава покрывала небольшие островки и уже зеленела на застывших потоках лавы. На маленьком островке, цепляясь корнями за землю, стояла маленькая берёзка, словно вечный символ жизни, побеждающей смерть.

— Хорошо, если бы так! — пробормотал я, погасил окурок и постарался уснуть.

— Ну, хватит, — сказал мне капо однажды утром, — сегодня тебя выпишут.

Я пытался протестовать, говорил, что у меня ещё держится температура. Но всё было тщетно.

— Ты тут лежишь и дымишь днём и ночью, а вчера мне даже пришлось отобрать у тебя трубку. Хватит. Вставай, убери постель и готовься к обходу. Потом получишь своё тряпьё, и в двенадцать часов — шагом марш из ревира.

Я встал. Ничего не поделаешь, придётся уходить. Я застелил койку как можно аккуратнее рваным, вонючим одеялом. Увы, я никогда не славился умением заправлять койки, на что капо и старосты обращали такое сугубое внимание.

Итак, мне разрешили предстать перед врачами. За день до этого я весил около сорока килограммов. Теперь я стоял по стойке «смирно» в одной рубашке и с медицинской картой в руках перед врачом-эсэсовцем и его свитой.

— Где ты работал раньше? — спросил он.

— В оружейной команде.

— В ту же команду. Все.

Итак, меня выписали. Последние дни капо что-то сердился на меня. Поэтому он и конфисковал мою трубку. Утром он ходил злой, как чёрт. Несколько раз я просил его, чтобы он дал мне одежду, но всё без толку. Потом я спросил, нельзя ли мне немного полежать на койке, так как у меня снова поднялась температура. Но именно об этом и не следовало с ним говорить, так как он вспомнил об этой проклятой койке. Он посмотрел на неё и поднял страшный шум: сорвал одеяло и потребовал, чтобы я немедленно перестелил мою свинскую постель.

Я встал босыми ногами на край нижней койки и попытался постелить одеяло так, чтобы оно было ровным и плоским, как доска. На нижней койке лежал больной, только накануне прибывший сюда; он был при смерти. Капо забраковал мою работу и снова сорвал одеяло. Он даже угрожал мне побоями, если я не выполню как следует его приказание, Я промучился с этой чёртовой койкой часа два и, наверное, возился бы ещё дольше, если бы не одно счастливое обстоятельство. Катю, который должен был отвести «освобождённых» в новый лагерь, стал искать, куда девался выписанный со «станции 3». Только тогда моя постель была принята и мне выдали кое-какие лохмотья да пару деревянных колодок. Обеда я так и не получил, потому что провозился с койкой.

— Эй, постой-ка, — окликнул меня капо, когда я уже хотел уйти.

Он сорвал одеяло с нижней койки, на которой я стоял, пока застеливал свою. Её обитатель был уже мёртв. Он лежал с открытыми остекленевшими глазами.

— Ну, прощай, — сказал капо, подавая мне руку. — Тебе жилось здесь неплохо, даже слишком неплохо. До конца дней своих благодари господа бога, что твоим капо в ревире был я.

22. ЧЕТЫРНАДЦАТИЛЕТНИЕ

Весной 1944 года, вскоре после моего возвращения из ревира, когда силы снова начали возвращаться ко мне, обстановка в лагере значительно обострилась. Отступление на Восточном фронте и ожидание второго фронта, который союзники вот-вот должны были открыть ка западе, — всё это оказывало самое непосредственное влияние на лагерную жизнь.

Однажды вечером, когда мы вернулись с работы и собирались построиться перед 13-м блоком на вечернюю поверку, перед бараком уже стояли 1000–1200 новых заключённых. Это были евреи. В первых рядах стояли дети лет восьми-девяти, за ними — дети постарше и, наконец, в задних рядах — взрослые мужчины.

Мы спрашивали некоторых младших ребят:

— Сколько тебе лет, дружок?

— Четырнадцать, — раздавалось в ответ, и мы с недоумением смотрели на испуганные старческие детские лица, которые, казалось, никогда не знали улыбки.

— Этого не может быть, — говорили мы, — тебе самое большее десять лет.

— Мне четырнадцать, хотя я очень маленький для своего возраста, — повторял мальчуган. — Но я сильный и могу работать. Я уже четыре года работал на заводе.

С отчаянной настойчивостью все они утверждали, что им четырнадцать. И лишь впоследствии я понял, что за этим скрывалось.

Родители и близкие внушили им, что рано или поздно их убьют, если они не смогут работать, как взрослые. И что бы ни случилось, они должны говорить, что им четырнадцать, что они сильные и могут выполнять любую работу. И эти дети с мудрыми старческими лицами, не моргнув глазом, утверждали, что им четырнадцать.

В Штутгоф и раньше привозили евреев. Но не такими большими партиями. Они недолго оставались в лагере, их быстро отправляли дальше. В связи с победоносным наступлением Красной Армии, которая быстро приближалась к границам прибалтийских республик, немцы увозили из Прибалтики евреев. Евреи прибывали в Штутгоф из нескольких лагерей, расположенных неподалёку от Каунаса, и повторяли одно и то же: это всё, что осталось от 240 тысяч литовских евреев. До сих пор им жилось сравнительно неплохо. Все они были квалифицированными рабочими или ремесленниками и представляли для нацистов определённую ценность. Нам это было знакомо. В Штутгофе давно работали два еврея-сапожника, которых пощадили, потому что они великолепно шили модельную дамскую обувь и обеспечивали элегантными туфлями жён, дочерей и любовниц нацистских офицеров. Вновь прибывших евреев немцы не убили до сих пор из тех же соображений. Они попали сюда из литовского гетто, и хотя их много раз грабили, кое-какие ценности им всё же удалось сохранить. Из Риги ушло три транспорта с евреями. Немцы заявили впоследствии, что два из них были потоплены русскими; но мы-то знали, что их потопили сами немцы.