Анюта — печаль моя - Любовь Миронихина

Август вернулся в горницу, и Витька побежал за ним вслед, потому что никого из немцев не было дома. Но печатать он больше не стал, а прилег на свою кровать, а им разрешил потрогать машинку и постучать по клавишам. Они с Витькой стучали и не могли понять, откуда выскакивают ровные буковки. Занавеска была отдернута, и Анюта украдкой подглядела, что Август не спит, а лежа на спине, глядит в потолок. Анюта тихо вышла, чтобы не тревожить его и Витьку увела.

— Август такой богомоленный! — говорила мать Насте, — Молится с утра до ночи, по нескольку раз на дню, книжечка у него такая маленькая. У нас тоже были когда-то и Евангелие и Псалтирь, бабушка нам читала. Проводили какой-то месячник борьбы с религией, Ванюшка все книжки собрал, в школу унес, и они все эти книги посреди двора, на костре жгли. Ну, бабка его потом отходила валиком, а он гордый ходил, с религией боролся. А мне сейчас так хочется, Настя, Евангелие почитать, а взять негде…

— Попроси у Августа, — насмешливо отвечала кума и вдруг злорадно, нехорошо усмехнулась. — Молится, говоришь с утра до ночи, у них теперь одна надежа — на своего Бога.

Это случилось в начале мая, рано утром. Мамка уже встала и возилась у печки, хлопала дверьми в сенцы. Анюта проснулась, но лежала тихо, додумывая свои сны. Сны были пустые и глупые. Только собралась она спросить у матери, что они означают, как мамка охнула и стремительно вылетела из хаты. Анюта удивилась и стала поджидать: что случилось, может быть, пришел кто? Никто не возвращался. Анюта быстро оделась и выбежала на крыльцо. Там на ступеньке пригорюнившись и уронив руки на колени, сидела мамка.

— Ты что, мам?

— Ты ничего не слыхала, Нюр?

Анюта задумалась, но ничего не вспомнила: корова мычала, крестная громко разговаривала на своем дворе.

— Кто-то брякнул кольцом два раза, тихо так. Я поглядела в окошко — никого. Выскочила, пометалась по двору…

— Показалось тебе, ма…

— Нет, не показалось, это кто-то из них приходил напоследок домой проститься, кого-то из них уже нет на свете.

Словно ледяной ветерок подул со двора от мамкиных слов, и Анюта пошатнулась на скрипучей ступеньке крыльца. Настя бы посмеялась над этой выдумкой, но Анюта сразу же поверила. Если бы кто чужой брякнул чугунным кольцом у ворот, из окна сенцев было бы видно.

Мамка сошла с крыльца в палисадник и рухнула на колени. Что она там бормотала сквозь слезы, с кем прощалась? Анюта подняла ее, земля сырая, простынет. Она обняла мамку, прижалась щекой к ее плечу.

Весна в тот год чуть подзадержалась. Прийти-то она пришла, но такая студеная, капризная, неделю за неделей терпели ее, как вздорную бабу, дожидались настоящего тепла. Уже и Егорий прошел, и половина мая, когда, наконец, солнце одолело. Трава во дворе полезла бойко, радостно, как по команде, каждая травинка торжествовала свое появление на свет. Три березки у дома долго стояли нахохлившись, но в один прекрасный день незаметно для глаз окутались и березки, полопались почки и вылупились на свет крохотули — листочки. Еще вчера Анюта трогала их и лизала украдкой, и бродила в ней беспричинная радость.

Но ненадолго весна осчастливила ее. Сегодня березки все те же, еще счастливее лопочут, трава еще гуще и ароматней, но в глазах Анюты ранняя весна померкла в серый ноябрьский денек. Весь день она проплакала, слезы бежали и бежали. И думы все об одном и том же, виделось ей словно наяву: раннее утро, кто-то долго стоял на дворе, любовался домом, березками, а уходя, стукнул кольцом на воротах — прощайте, родные мои, прощайте навсегда!

Как-то в августе проснулась Анюта и первое, что услышала — гудит! Знакомый гул, еще не успели его забыть. Так и взмыло ее с полатей. Мать уже стояла у окна и прислушивалась. Они вместе выбежали во двор. Соседи в доме напротив собрались на крыльце. Настя от своей калитки помахала им рукой. Почему-то вспомнились Анюте Шохин и Дорошенко. Так ясно, отчетливо увидела она их, как будто жизнь совсем не продвинулась за эти два года, так и простояла на месте.

Погрохатывало и погрохатывало, с каждым днем все ближе и ближе. Август сказал, что им надо уезжать и побыстрее. Никуда мы не поедем, пересидим в погребе, как два года назад, решила мамка. Август грустно покачал головой — не пересидите. Он же первый и предупредил их, что скоро нагрянет отряд эсэсовцев, выгонят всех из домов, соберут в колонну и, как скотину, погонят всех на запад. В эту колонну лучше не попадать.

— Лучше вам уехать завтра и переждать где-нибудь в стороне от большака, — советовал Август. — Есть у вас там родственники?

— У меня тетка в Толвино, — пригорюнилась мамка.

— Может быть, и недолго придется вам ждать, всего несколько дней, — со значением добавил Август.

Мать еще раздумывала, когда вдруг на их глазах все окрестные деревни стали разбегаться и разъезжаться кто куда — к родне на хутора, поближе к лесу, чтобы не попасть в колонну. Тогда уж и они с крестной стали поспешно собираться. Сложили в сундуки овчинные тулупы, валенки, иконы, одежду, полотно еще бабкиного тканья и посуду. В сумерках Август с Гербертом подняли самый большой сундук за ушки и понесли на огород. Закопали в картошке на самом краю поля.

На другое утро они отправились в Толвино. Домнин батька запряг свою старую кобылу, посадил на воз ребятишек, остальные брели пешком. Забратали коров за рога и повели. Матери очень хотелось забрать и овечку, последняя оставалась овечка, но бабы ее отговорили. Не нести же эту овцу на своих плечах, а путь не близкий — двенадцать километров. Мать пометалась-пометалась, но делать нечего, надо бросать овцу. Она позвала Августа и сказала: «Берите! С собой не унесешь, ешьте». Немцы радостно загалдели и потащили овцу во двор. В последние месяцы они подголадывали, мяса давно не видали, получали в своих пайках только мармелад да бобы. Но ничего у них не крали и последнюю скотину не трогали.

Что там овца? Мать долго глядела на дом и двор, словно прощалась навсегда. Но Анюта не верила и гнала прочь даже мысль о том, что может пропасть их дом. Тринадцать лет прожила она в этом доме, а помнила его потом всю жизнь, каждую его половицу, каждую приступочку на крыльце. Август проводил их за деревню. По дороге вереницей тащились подводы и густой толпой шли переселенцы. До Толвино километров семь по большаку, да потом в сторону по проселку еще пять. Анюта всегда жалела хуторян: живут они годами сами с собой, не хаживая на вечеринки в клуб и на хороводы в большие праздники. Теперь вот и ей придется пожить на хуторе.

На краю деревни стали прощаться с Августом. Они же думали, что больше никогда его не увидят. Как-то само собой получилось, что отстали от подводы, потому что Домнина мать косилась на них и ворчала: «Прощанку тут устроили со своим немцем, вы еще поцелуйтеся с ним». Август взял в свои мягкие ладони Анютину руку и хотел что-то сказать, но наверное, передумал, времени было мало. Прощались второпях, Домна с беспокойством поглядывала на своих, и Август все понимал. Он на ходу поймал сначала Домнину, потом мамкину руку, коротко пожал:

— Домна, Сашка, я вас не забуду, вы хорошие, обязательно напишу вам после войны.

— А что, Август, напиши, будем ждать! — с улыбкой глядела на него Доня.

Но мать только грустно усмехнулась. Похоже, она не очень-то верила, что дождутся они весточки от Августа, да и на уме у нее было другое: она все просила приглядывать за домом. Август обещал. Помахали ему на прощание, поспешая за своей подводой. Анюта все оборачивалась на ходу: он стоял и глядел им вслед.

По дороге поток беженцев стал редеть, кто-то оставался в деревнях у родни, надеясь переждать поближе и вернуться пораньше. А они потихоньку добрались до своего хутора и ввалились целым табором во двор к тетке. Эта тетка жила со своим стариком, два сына их были забраны на войну, а невестки с внуками жили в городе. Хуторяне обрадовались, что приехал народ, надеялись услыхать какие-нибудь новости. Они ничего не понимали — почему гудит и гудит вдалеке, почему снялись и уехали их немцы. У них тоже немцы полтора года простояли, вдруг стали неделю назад рыть окопы, весь огород разрыли. Посмеялись над ними: наши придут не сегодня-завтра, а вы и не знаете, правду про вас говорят, что вы дички хуторские.

Как тихо жилось на этом хуторе! У них в Дубровке по правую сторону за речкой — Прилепы, по левую, совсем рядышком — Голодаевка, за ней вдалеке — Козловка. Замычит корова в Прилепах, у них слышно, как будто из-под земли слышно. Застучит молоток в Голодаевке, и все знают, кто на крышу полез. Про соседей и говорить нечего, как будто на одном дворе жили. Хлопнет дверь, звякнет колодезная цепь, и мать скажет: Настя за водой пошла. А на этом хуторе они весь вечер просидели на крыльце и ничего не слыхали, как будто обитатели его трех дворов затаились и ждали чего-то. Даже артиллерийский гул не доносился сюда. И вокруг — не крыши, а только поля да луга, а вдалеке лиловая полоска леса, такая загадочная и чуть зловещая. Вот этого самого леса немцы больше всего на свете боялись.