Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца - Камал Равикант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я хочу протянуть руку, обнять ее, почувствовать свою руку на ее талии, заглянуть в ее глаза. Забыть обо всем и просто танцевать – она и я, – двигаясь вместе, чувствуя и не чувствуя ничего – звезды кружатся над головой, как дуги света. Hospitalera хлопает в ладоши.
«Слушайте, – громко говорит она. – Если вы хотите потанцевать, мы должны пойти в бар к моему другу».
Она ведет нас по городу, останавливается у двери без таблички рядом с пиццерией. Звонит в колокольчик и ждет, пока не щелкнет замок на двери.
«Заходите», – говорит она. Бар находится наверху, и он пуст. Бразильцы не теряют времени даром. Один переключает музыку в стереосистеме, в то время как другие убирают столы и стулья. Затем они танцуют.
Мы с Ником стоим у стойки, попивая пиво.
«Только посмотри на нее», – говорит он, указывая горлышком своей бутылки.
От нее невозможно отвести взгляда. Глаза закрыты, на губах улыбка, она танцует исключительно для себя. Словно по сигналу, Ник допивает свое пиво и идет прямо туда. Он присоединяется к ней, и они танцуют, он делает большие шаги, стуча ботинками по полу, она вьется вокруг него. Эта улыбка. Я остаюсь у стойки, пью виски и ловлю свое отражение в зеркале за стойкой: нечеткий образ, небритый, загорелый, в грязной белой футболке, серых туристических брюках. Вокруг моего отражения танцуют люди, пока оно остается неподвижным.
А затем я наблюдаю, словно в замедленной съемке, как он наклоняется, прижимается губами к ее губам. Она позволяет ему задержаться на мгновение, затем отстраняется. Он пробует снова, но на этот раз безуспешно. Он танцует вокруг нее, притопывая, притоптывая, притоптывая, а я смотрю, пока больше не могу этого выносить.
На лестничной клетке музыка звучит тише и приглушенней. Когда я выхожу на улицу, у меня громко звенит в ушах. Если бы Лоик был здесь, он бы сказал мне… тут я спохватываюсь. Его нет, и я один. Снова. Сью от меня ушла. Моя грудь сжимается от чувств к женщине, которая к этому явно не готова и, вероятно, не заинтересуется, даже если будет готова. Какой же я трус.
Я прохожу мимо закрытых магазинов, пока не натыкаюсь на недостроенную стену на строительной площадке. Она мне по плечо. Я взбираюсь на нее и балансирую на краю. Луна – размытая полоска в темноте.
Монах возвращается, подняв одну руку в благословении.
«Скажи “да”».
Я показываю ему средний палец.
«Всему, что происходит».
Обе руки, средние пальцы.
«Скажи “да”».
Я спрыгиваю вниз, хватаю кирпич и бросаю в него. Он громыхает по улице. Монах улыбается, но на этот раз это выглядит как ухмылка. Он по-детски смеется надо мной.
«Какой у меня есть выбор?» – бормочу я.
Его улыбка смягчается.
«Извини», – говорю я.
Улыбка становится шире, и я снова чувствую тепло.
«Скажи “да”».
Война на истощение с монахом, превосходство явно на его стороне.
Я киваю: «Ладно. Ладно».
Затем я, спотыкаясь, возвращаюсь в приют. Завтра мне опять предстоит идти по Камино.
День двадцать пятый
По утрам в Леоне тихо. Кафе и магазины закрыты ставнями, уличное движение отсутствует. Кэт стоит за воротами собора, прикрыв глаза ладонью, вглядываясь в витражное окно на фасаде. Круглое, по форме напоминающее лучи солнца, оно самое большое из всех, что я видел.
Я бросаю свой рюкзак рядом с ее. «Красиво, правда?»
Она опускает руку и улыбается: «О, привет. Как у тебя дела?»
«Хорошо, – говорю я. – Прошлой ночью я побаловал себя: переночевал в pensión и принял ванну».
«Я тоже, – говорит она. – В приюте было довольно скучно: монахини, которые им управляют, забирают у тебя паспорт, настоящий, а не credencial, и к восьми вечера уже запирают всех внутри. Пожалуй, я немного старовата для этого».
Она вытряхивает сигарету из пачки, прикуривает и предлагает мне одну, но я отказываюсь.
«Вот и молодец, – говорит она. – Довольно паршивая привычка, но, как видишь, бросать я пока не собираюсь».
Паломники стекаются на площадь, сидят на скамейках, фотографируют собор. Один из них упоминает, что в нем более сотни витражей.
«Послушай, – Кэт кладет руку мне на плечо. – У тебя что – шея немного не в порядке?»
Она легонько сжимает ее, заставляя меня вздрогнуть, и убирает руку.
«Ну да».
Она кивает: «Тебе, должно быть, неудобно».
«Ванна помогла, – говорю я. – Как вы узнали?»
Она смотрит на меня ласковыми зелеными глазами: «Это очевидно для опытного наблюдателя».
Когда мы собираемся уходить, мы видим, как Ник пересекает площадь и машет нам, чтобы мы подождали.
«Забей, – бормочет он в качестве приветствия. – Проклятые монахини заставили меня пойти на мессу».
Мы покидаем площадь и идем по Леону. Кэт идет медленно, Ник не в настроении разговаривать, и в любом случае он не самый мой любимый собеседник. Мы находим открытое кафе, садимся внутри за столик, стоящий возле окна, и заказываем поджаренный хлеб и café con leche.
Телевизор над стойкой включен, но звука нет. Четверо мужчин сидят на барных стульях и наблюдают за боем быков. Опустив рога, тяжело дыша, бык поворачивается мордой к матадору, в то время как тот нацеливает на него шпагу и подходит вплотную.
«Уф, – говорит Ник, когда по телевизору показывают убийство в замедленном режиме. – Определенно, это не лучшая страна для вегетарианцев»
На это трудно смотреть, но еще труднее не смотреть. В отделении неотложной помощи новые сотрудники всегда украдкой заглядывали в травматологическое отделение, где лежали тела, ожидая, пока их спустят вниз.
«Людей влечет зрелище смерти, – объяснил мне хирург, – нам трудно устоять перед ним, – затем он сделал паузу. – За исключением тех случаев, когда это касается наших близких».
Кэт и Ник намазывают тосты сливочным маслом, а я ем их просто так, время от времени макая в густой кофе с молоком. Я достаю из пакета яблоко, нарезаю его ломтиками и выкладываю на тарелку.
«Ох уж эти американцы, – говорит Ник. – Вечно сидите на диете».
«Просто хочу быть здоровым», – говорю я.
«Здоровым? – говорит он. – Я грешным делом думал, что, пройдя бог знает сколько сотен миль, я стану загорелым и подтянутым. Но что я имею? Волдыри».
Лучше всего
