Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Близость Веры опьяняла; сдвинулась ткань-хаки свободного рукава, обнажив запястье… Чуть подведённые губы, тонко наложенный макияж; истома близости и полёта! Но какая-то незримая неодолимая дистанция удерживалась как бы сама собой между ними, и даже слову, казалось, не дано было пересекать отчуждающую границу… Слова, конечно, перелетали туда-сюда, но… Как тщательно подготовилась! Восстановила прежнюю причёску, чтобы пробудить в нём воспоминания? Картинно уложены были за скульптурное ухо пряди волос… Вера была так близко, он улавливал её дыхание, боковым зрением следил за взмахами ресниц, за еле уловимыми движениями острой морщинки в уголке глаза, а волнение его замешивалось на страхе. Как это объяснить? Между Германтовым и Верой поблескивала только вставленая в специальную круглую вмятинку в продолговатой коробке ручного тормоза бутылочка минеральной воды San Benedetto, в уютной капсуле, о полёте которой свидетельствовали разве что мелькания в стёклах, а Германтов не находил душевного равновесия. С каждой новой фразой, которую произносила Вера, усиливалось чувство какой-то недоговорённости, какой-то разрастающейся загадочности происходящего и – своей уязвимости.
Германтов понимал, что и Вера понимала, что возбудила все его чувства, вернув в те далёкие годы, когда он с высоты своего опыта дал обидный урок трезвомыслия романтичной девушке. Но какой ответный урок теперь его ждал? С нашего стола на ваш стол…Он по всем статьям будет бит, и у него не останется времени на реванш?
Что за нелепое соревнование на старости лет?
Pirelli, Fiat, Albano, Beretti…
И опять – Beretti…
– Смотрите, ЮМ, вот и долгожданный отдых для ваших проницательных глаз!
Укол?
В разрыве между бетонными заборами и цехами возникла заправка Shell с жёлто-красной полосою на козырьке и – тополиная аллея, и за аллеей как бы нехотя зазеленел луг с пересекавшей его наискосок белой просёлочной каменистой дорогой, и поднялись на горизонте сиреневатые горы, отороченные у подножия тёмно-лиловым лесом.
– ЮМ, как у вас возникает замысел, внезапно? Правда, что озарение сопровождается физиологической встряской?
– Похоже на то, – улыбался Германтов, – это – внутренняя встряска, состояние сравнимо, наверное, с непорочным зачатием.
– Ответ в вашем духе: помесь режущей точности с расплывчатостью!
Вера притормозила – двигаясь по скруглённому лепестку развязки, в поток вливались машины с ответвления альпийской дороги. Среди прочих машин, пересёкших Альпы, был и синий «Ниссан», за рулём которого…
Поодаль пронёсся поезд.
В одном из вагонов Бызова открывала ноутбук, в другом телеинтервьюерша в черепаховых очках листала Le Stampa, Загорская просматривала свои записи, готовясь к аукциону.
Fiat… и…
– Про «Фиат» и «Альфа Ромео» или про «Пирелли», не говоря уже про пармскую ветчину, я кое что знаю, а вот что за зверь, «Беретти»?
– Беретти – это я, – просто сказала Вера.
– То есть?!
– Беретти – моя фамилия; заодно это название фирмы моего мужа. Он, как я говорила, владелец заводов по обработке цветного натурального мрамора, которые разбросаны по всему миру, сейчас, например, он проверяет один из своих заводов в Гватемале, там особенный мрамор, с узорным вкраплением оникса.
– С вами не соскучишься.
– Я постаралась.
– Давно?
– В начале девяностых, я проводила экскурсию в Исаакиевском соборе для итальянской тургруппы и…
– И Беретти, профессионально рассматривая мраморы-малахиты Исаакиевского собора, ещё и очаровал…
– Не так! На соборные красоты он вообще не смотрел, а с меня не сводил глаз. К тому же была зима, трещал тридцатиградусный мороз, и у Беретти появился дополнительный повод задержаться в тёплом соборе.
– Всё у вас получается, как по заказу, одно к одному.
– Скоро будет очередной автогриль, да вот он уже, как по заказу, – сбрасывала скорость Вера, – остановимся?
И, ловко крутанув руль, покатила к паркингу. Автогриль надвинулся и заслонил солнце своим трёхэтажным, горизонтально зависшим над шоссе балочным телом.
И опять, тут как тут, над крышей автогриля – «Беретти», расписавшийся с эффектным росчерком в небе.
«Вера Беретти… Колоссальный успех предъявлен с подкупающей естественностью! Вдобавок к богатствам и престижу, подаренным мраморной империей, её имя теперь так романтично-красиво звучит и пишется, – думал Германтов. – Ещё один весомый аргумент в её пользу на чашах весов, двадцатилетнее заочное соревнование мною безнадёжно проиграно».
И ещё вот о чём думал: разглагольствуя о том о сём, задевая то обыденность, то самые высокие сферы, они как бы обманывали друг друга и странным образом соглашались с этим взаимным обманом – довольно-таки неестественный диалог и ему, и ей позволял укрыться за словесной завесой, чтобы, говоря по сути на автомате, выиграть время, попытаться осмыслить…
Также подумал он – и много раз ещё об этом подумает – о своей пассивной роли: Вера задавала вопросы, он должен был отвечать.
Белый кафель идеальной уборной, аромат озонатора – пожалуй, аромат был поострей и погуще, чем в аэропорту.
Этажом выше – блеск нержавейки, никеля, самообслуживание с выскакиванием из автоматов каких-то жетончиков с номерами, талончиков со штрихкодами.
– Сколько премудростей надо усвоить, чтобы съесть среднестатистическую лазанью из микроволновки.
– Не ворчите, ЮМ, вы отлично справились, вам любые автомат-премудрости по зубам, – отпила воды. – А завтра съедите эксклюзивные спагетти, я вас приглашаю на домашний обед.
Отпила воды.
– Я за вами наблюдала, читала ваши книги. Уклончивость в отношениях, поведении, но какими же определёнными – до режущей остроты доведёнными – были ваши концепции! Я удивлялась, как много вы успели сделать за эти годы, теперь хочу порасспрашивать, можно?
– О чём же?
– О будущем.
– Помилуйте, Верочка, я же не звездочёт.
– Я не об абстрактном будущем, а о конкретном, и не очень далёком. Каким вы его видите, когда пытаетесь угадать?
– Мрачным, тут и угадывать нечего с учётом моего возраста.
– Вам мерещится чёрный фон?
– Частенько, это, признаюсь, навязчивое видение.
– Чтобы не упираться в чёрный задник, зайду со стороны искусства… так, по-моему, вас легче растормошить. Как вам «Смерть в Венеции» – сегодня, в контексте прожитых лет? Когда-то, лет двадцать тому назад, в нашей беседе о ленте Висконти вы по какой-то косвенной аналогии предсказали кончину КПСС… Это же ваш конёк: поместите-ка классическое произведение в новый контекст и…
– Вам сразу бездоказательные выводы вынь да подай? – улыбался Германтов.
– Не растекаться же по древу…
– В каком-то смысле Томас Манн своей новеллой и следом за ним – Лукино Висконти своей лентой проиллюстрировали гипнотичные ожидания шпенглеровского «Заката Европы». Ошибочного пессимиста Шпенглера ругали все кому не лень за преувеличения и передержки, за некорректные уподобления жизненного цикла культурной эпохи жизни, от рождения до смерти, отдельного человека. И, кстати, сам Манн тоже его поругивал, однако же отдал ему дань. Теперь же, спустя век, Шпенглер вновь вполне актуален – он описывал конкретный период европейской истории, однако удачный заголовок стал отделившимся от привязанного к своему времени содержания, в известном смысле универсальным символом, но… постараюсь не растекаться. Локализовавшись в венецианских декорациях – историческая сцена в Венеции давно была заменена театральной, – новелла Манна и фильм Висконти с очевидностью изображали культурно-историческую паузу, в которой цепенела тогда Европа в ожидании неминуемого заката. И вот, видим мы, закат на весь двадцатый век растянулся, вместив как ужасы революций с кровопролитными войнами, так – затем – и мирную эпоху эконом-процветания, этакую тишь и гладь политкорректного гедонизма взаймы, ослаблявшую мало-помалу европейский духовный стержень. Итак, сперва, возможно, была генеральная репетиция заката, кровавая, но – репетиция. Или возможно, что в двадцатом веке мы видели лишь первый закатный акт, а теперь, в начале нового века и заодно – нового тысячелетия, настала и новая пауза: Европу опять ждёт закат, возможно, что драма наша – двухактная.
– Так какой он нынче, контекст?
– Скучный, я бы сказал – гнусновато-скучный.
– ЮМ, пожалуйста, поподробнее…
– Мы наблюдаем скучный финал европейской вольницы. Думали ли яркие бунтари шестьдесят восьмого года, что стригущие под одну гребёнку правила игры их детям и внукам незаметно навяжут из Брюсселя безликие еврокомиссары и комиссарши в одинаковых костюмах.
– Которые даже половые отличия намерены снивелировать… – подхватила со смехом Вера.
