Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Чувствующие и думающие сгустки таинственных энергий, облачённые в штаны или платья.

– Для чего души обрастают плотью и облачаются в одежды?

Рассмеялась:

– Для полицейского опознания.

– Сногсшибательно! – сказал, чтобы что-нибудь сказать, перевёл дыхание. – Откуда и куда вы, напрягшись, спиритическим усилием переносите приодетые души? В какой контекст?

– Например, из венецианского шестнадцатого века, из чинквеченто – в текущую современность, – сделала обводящий жест кистью и словно кивнула ветровому стеклу, – сюда переношу, хоть и на эту дорогу.

Вот так укол; с полминуты не мог оправиться, теряя контроль над разумом и ощущая полную свою беззащитность.

– На дорогу?

– Если эта дорога вам, к примеру, приснится, – рассмеялась. – Приодетые, как вы сказали, или пышно разодетые души я переношу в сны, причём не в свои сны, чужие. ЮМ, я не утомила вас всей этой чепухой?

– Напротив, заинтриговали. И чем же занимаются души, переселяемые вами в чужие сны?

– Превращением снов в галлюцинации наяву.

Души переселяются в сны, чтобы превращать сны в галлюцинации? Но зачем, с какой целью… Может быть, это сказано не всерьёз? Не лучше ли и ему всё услышанное перевести в шутку?

– Вы – с неуточнёнными пока целями – играете мистическими энергиями, обживая и меняя чужие сны, допустим. Но в Венеции, – склонив к Вере голову, понизив голос, – всегда было небезопасно контактировать с запредельностью, служить оккультизму. Не боитесь тайных доносов?

– Инквизицией теперь детей пугают в музеях восковых фигур, – парировала, тоже, впрочем, переходя на доверительный шёпот. – Трибунал Совета десяти, как и сам Совет, как и «чёрные колпаки», осведомители Совета, распущены.

– А где, – чтобы увильнуть в сторону и выиграть время, задал-таки бестактный вопрос, который ещё в Соборе хотел, но постеснялся задать, – где ваша брошка-лотос? Она вам была бы сейчас к лицу и к цвету костюма.

Помолчала, глаза затуманились.

– Мне болезненно дался переход из буддизма в католичество – ожидания нирваны трудно променять на душевные муки; у меня началось что-то вроде ломки у наркомана, и несколько лет прошло, прежде чем я на мессе в Сан-Марко, стоя со свечкой на растрескавшемся мозаичном полу, под сумрачным блеском сводов с золотой смальтой, впервые испытала возвышенное волнение. Но худа без добра не бывает: травма, спровоцированная сменой религий, обострила интуицию и обнаружились у меня аномальные способности, я почувствовала себя колдуньей, способной вторгаться в чужие сны.

– С вами действительно не соскучишься.

– Стараюсь.

– Но всё-таки колдовство и католичество – забористый коктейль… Пусть инквизиция и распущена, на Пьяццетте уже давно не сжигают ведьм, – невольный укол, – но как жить с таким коктейлем внутри?

Нажала кнопку: «Ох, эти чёрные глаза меня погубят, их позабыть никак нельзя, они горят передо мной…»

Запетый романс брызнул гипнотичными тембрами.

– Лещенко?

– Да. Есть ещё Вертинский, Козин… и – слушаю Высоцкого, Окуджаву, иногда меня такая тоска берёт, что я, чтобы не завыть, романсы и песни слушаю; спазмы тоски я снимаю сентиментальностью, иногда мне, как и раньше, помогают стихи.

Дала-таки слабину, не выдержала?

– Я не думала, что встреча наша получится такой сложной.

– Прошлое нагоняет, – философски заметил, приходя в себя и обретая вновь уверенность, Германтов.

– А будущее – пугает?

– Вам-то, колдунье, чего бояться? Как наколдуете, так и будет.

Ехали молча и вдруг:

– Знаете, чьи стихи мне сейчас особенно помогают?

Ползают на коленкахчто-то собираютскладывают в кучку

что – спрашиваю – собираете?– осколки – отвечают –осколки разрушенного миранеужто – изумляюсь –мир уже разрушен?– увы – говорят –разрушен полностью

Читала тихо-тихо:

так я и знал – думаю –что его разрушатслишком был хрупок!так я и зналчто его погубятслишком был беззащитен!так я и зналчто его не станетслишком уж был хорош!

ползаю на коленкахпомогаю собирать осколкипогибшего мира

а зачем вам – спрашиваю –эти осколки?

– на память – отвечают –на память!

Откинулась на спинку сиденья, вытянутые руки держали руль:

– Вы знали Алексеева?

– Знал, хорошо знал.

– Что с ним сейчас?

– Он умер.

– Давно?

– Более двадцати лет назад, тех самых двадцати лет.

Неожиданно:

– Что такое время, ЮМ?

Всё ещё экзаменует, всё ещё проверяет не выжил ли из ума.

– Вопросик на засыпку!

– Не прибедняйтесь.

– По существу, время – это субстанция, которой нет.

– И всё? До разъяснений не опуститесь?

– Время – всего лишь позаимствованный у небесной механики – смена времён суток и времён года – координатор повседневного быта и прагматических действий, о чём и свидетельствуют часики на вашей руке, а в высоких сферах – в искусстве хотя бы, – времени, обиходного времени, нет.

– И как это удаётся доказать?

– Колдуя, вы ведь не смотрите на часы – и значит, обходитесь без времени, не требуя доказательств его отсутствия.

– Это – вступление?

– В искусстве, когда творится оно, времени вообще нет, а в готовом произведении, как, кстати, и в сознании нашем, разные времена смешиваются: прошлое и будущее – взаимно обратимы и существуют совместно в любом моменте условного настоящего.

– Симпатичное заявление, но где доказательства?

– Причинная логика в суждениях о времени – не помощница.

– Почему?

– Причинно-следственные цепочки и нынешнюю-то реальность уже не помогают адекватно описывать, так как в глобальном мире на каждое явление, на каждый предмет, внешне вроде бы вполне понятные, я бы сказал – по инерции понятные, воздействуют миллионы факторов. Что уж тут говорить об ирреальном времени! О времени, пожалуй, сказать что-то ещё несказанное может только искусство.

– Время в искусстве отсутствует, и искусство же о сути времени нам рассказывает? Вы меня намеренно путаете?

– Ничуть! Время и свои представления о нём мы можем выразить лишь в пространственных образах. Именно искусство – как высокая иллюзия – способно внятно рассказывать об иллюзии-времени, но внятность эта, разумеется, будет не логическая, а образная.

– Внятно? Одну тайну попросту подменяя другой?

Словно зазвучало эхо долгих кухонных разговоров с Катей.

Усмехнулся:

– Это и есть познание.

– Но почему, почему?

– Потому что причинная логика худо-бедно управляется лишь с линейным временем, которым мы оперируем в быту, а вот Сложное время, Большое время, как и само искусство, алогично в принципе и представимо исключительно образно, то бишь, образы Сложного и Большого времени есть, а самого-то времени – нет. Да и не удивительно это – сама Вселенная наша возникла из тьмы безвременно и беспричинно.

– Почему же?

– Вероятнее всего, Вселенную создал не Бог, а Случай.

– Вот так номер!

– Так как до Большого взрыва, ставшего началом начал, не могло быть даже зачатков линейного времени, то и у Бога не было и доли секунды на то, чтобы порождающий взрыв придумать и подготовить.

– Вы шутите, ЮМ?

– Если кто и шутит, то – физики, точнее, астрофизики.

Слева за деревьями уже расстилалась бледная озёрная гладь, подмывающая округлую, как огромный валун, пятнисто зазеленевшую гору. Вера слегка повернула руль. «Сантромино, – объявила она, – последний привал». Вокруг респектабельные седовласые синьоры шуршали распахнутыми Stampa или Repubblica, а они у широкого окна кофейни попивали espresso, и рассеянно следили за стоянкой черных «Мерседесов» и «Ауди» – завтра, когда закончится уик-энд, миланская знать отправится по домам – и, выйдя из кофейни, осматривали обсаженную пальмами, спланированную выдумщиком Леонардо очаровательную маленькую треугольную площадь… И уже ехали они, ехали, то касаясь чего-то серьёзного, от чего у Веры делался твёрдым взгляд, то обмениваясь милыми колкостями, и бетонные заборы с цехами казались вновь безжизненными и бесконечными, но неожиданно у съезда к Вероне зацвёл миндаль.

И заборы вскоре исчезли, цеха и ангары, собранные из листов гофрированного металла, будто бы расступились, потом цеха и ангары исчезли тоже, и кучно забелели там и сям домишки с коричневыми ставнями, связанные белокаменными просёлками, появились лепившиеся по склонам террасы с масличными деревьями, фруктовыми садами, террасы поддерживались бурыми – ниже-выше – подпорными стенками. Вскоре, однако, ехали они уже по прямой скучной дамбе, по сторонам которой плескалось мелкое голубоватое море, и, свернув…