Немой пианист - Паола Каприоло

Он ни секунды не колебался. Под одобрительными взглядами врачей решительно направился к роялю, сел на табурет. Движения, размеренные, четкие, выдавали в нем профессионала. Так, по крайней мере, показалось присутствующим, и это вселяло надежду. Проведя пару раз по клавишам пальцами (это может сделать кто угодно, подумал главный врач, даже дрессированная обезьяна), он резко отпрянул от инструмента, снова будто ослепленный солнечным светом. Свет и вправду слепил глаза: солнце уже клонилось к закату и лучи стелились по земле низко, пронизывая вечерний воздух; кто-то опустил занавеску с той стороны, откуда било солнце.

Но и теперь что-то беспокоило его. Скорее всего, пациент не умел играть на фортепьяно и нарисовал его просто так, забавы ради — в рассеянности мы часто выводим на бумаге всякие каракули, не отдавая себе отчета в том, что́ рисуем, и рука движется сама по себе. Разумеется, именно этим проявлениям бессознательного начала нередко придают особое значение и тщательно их анализируют, но делать вывод, что юноша — пианист, пожалуй, чересчур смело и опрометчиво.

Один за другим врачи молча покинули зал и вернулись к своим обычным делам, а юноша все сидел перед инструментом, притихший и подавленный, и только время от времени — видимо, ни на что другое он не был способен — по нескольку раз нажимал указательным пальцем на одну и ту же клавишу.

Теперь в зале остались только он да Надин — сидя в неудобном плетеном кресле, она ждала, когда же наконец можно будет отвести его обратно в комнату. И все же ей не хотелось торопить его. Пусть себе на здоровье забавляется с роялем, если ему так угодно; по крайней мере, эта неуклюжая громадина хоть на что-то сгодится, не зря же она старалась, стирала с нее пыль. Правда, пусть не очень-то расходится, ведь это — если, конечно, ему еще не известно — настоящий «Стейнвей» (так сказал ей главный врач, предупредив, что обращаться с инструментом нужно бережно), и он слишком дорого стоит, чтобы позволять кому попало бренчать на нем.

Сама она тем временем углубилась в чтение журнала, который предусмотрительно захватила с собой по пути сюда, это было одно из тех глянцевых изданий, что пестрели фотографиями знаменитостей — рядом со снимками королевских особ красовались звезды эстрады и кино. Она читала жадно, с упоением, самозабвенно, с ненасытностью человека, бесконечно далекого от того мира, который казался сказочным, ослепительным и которому не ведомы тревоги и заботы наших серых будней. Она глотала статью за статьей, позабыв о больнице, о юноше, даже о самой себе, и редкие переливы аккордов, выплывавших из-под крышки рояля, почти не касались ее слуха, словно крошечные чужеродные молекулы, не способные потревожить или отвлечь ее.

Изучив журнал вдоль и поперек, она со вздохом захлопнула его и повернулась к пациенту. «Ну, пойдем. Пора», — сказала она, ожидая, что тот послушается и покорно встанет с табурета. Но не тут-то было: юноша продолжал сидеть, сосредоточенно разглядывая клавиатуру, словно пытался проникнуть в тайну, разгадать какой-то секрет. Видя, что он не слушается ее, Надин встала и поднялась на сцену. «Пора идти», — повторила она и легонько похлопала его по плечу, но, кажется, проще было сдвинуть с места статую. Надин почувствовала, что мышцы его напряжены до предела, будто и вправду высечены из мрамора, — ничто не смогло бы расколдовать окаменевшего юношу, напрасны все усилия.

«Ладно, — сказала она, потеряв всякое терпение, — в таком случае придется позвать санитаров». Она надеялась, что юноша струсит и последует за ней, однако ничего подобного: он по-прежнему сидел перед роялем, словно время остановилось, а у Надин не было других хлопот, кроме как потакать его прихотям. Ну уж теперь, подумала она, точно пора звать на помощь. И, не сомневаясь, что он, замерев перед роялем, не воспользуется ее отсутствием, чтобы удрать, она быстро зашагала в сторону ординаторской.

Уже в коридоре до Надин донеслись звуки, заставившие ее тут же повернуть обратно. Их услышала не только она одна: сначала поблизости, а потом и на других этажах больницы начали распахиваться двери, показались врачи и медсестры, все настороженно прислушивались, а потом по крытой галерее, соединявшей зимний сад с главным зданием, поспешили туда, откуда доносилась музыка, — теперь вслед за Надин шествовала вереница изумленных врачей. К ним пристроились даже несколько пациентов, даже повара со своими помощниками выскочили из кухни, и даже с верхних этажей уже спускались по дубовой лестнице больные в халатах и тапочках — словно тени, медленно, нетвердой походкой — и смешивались с этой разнородной толпой. Словом, люди со всех концов больницы стекались в зимний сад, привлеченные звуками рояля, точно стая крыс на призыв волшебной дудочки.

~~~

Да, дружище, произошло невероятное. Как я тебе писал, мы хотели провести эксперимент, только и всего, и уже готовы были поставить на этом деле крест — и вот тут на тебе! Настоящий концерт, притом высочайшего уровня, насколько я могу судить о таких вещах. Он играл, если не ошибаюсь, Моцарта, что именно — не знаю, играл потрясающе, все сидели пораженные, затаив дыхание. И держался он настолько уверенно и свободно, что я нисколько не удивлюсь, если вдруг окажется, что наш молчаливый пациент — знаменитость, пианист мирового уровня, чьи исполнения благоговейно записываются звукорежиссерами, а потом их передают по радио или раскупают меломаны в музыкальных магазинах.

Я находился у себя в кабинете, когда до меня донеслись первые аккорды, и, разумеется, тут же бросился в зимний сад, где уже были медсестры, кое-кто из врачей и даже несколько больных. Все сидели молча, боясь шелохнуться; я тоже сел, выбрав кресло подальше от остальных, в самом углу — отсюда было удобно наблюдать и за публикой, и за пианистом.

Я никогда не увлекался музыкой, ты это знаешь. В студенческие годы несколько раз случалось бывать в концертных залах, но это все из жадности до новых впечатлений, свойственной молодости. Редкие и по большей части случайные посещения не переросли в серьезный интерес, и с того дня, как я защитил диплом, музыка сама собой встала в один ряд с прочими очаровательными, но легкомысленными вещами, на которые у меня не хватало времени.

Поначалу, когда я уселся в это расшатанное кресло, мой интерес к происходящему был сугубо научным: в первую очередь я хотел проанализировать поведение пациента, не упустить ни одного симптома, ни одной мелочи, приглядеться к каждой детали, которая могла бы послужить ключом к решению головоломки. Однако спустя некоторое время (признаюсь в этом с неохотой), наперекор собственному рассудку, я закрыл глаза: пусть звуки струятся свободно, пусть катятся прозрачным, чистым ручьем. Окутанный музыкой, я забыл и о немом юноше, и об остальных пациентах — а ведь я хотел понаблюдать за их реакцией на игру, — забыл о коллегах, подчиненных… словом, обо всем, в том числе о самом себе и о тридцати годах врачебной практики. Едва я очнулся и понял это, как меня охватил жгучий стыд, точно я вор, которого застали врасплох на месте преступления.

Сделав над собой усилие, я прогнал наваждение, но, поверь мне, это было все равно что высвободиться из объятий любимой женщины. Юноша продолжал играть, сидя на табурете, — прямой, точно шест проглотил, даже, пожалуй, скованный в движениях, между тем как я, в своем блаженном неведении дилетанта, совсем иначе воображал манеру игры великих виртуозов. Плечи, шея, голова были совершенно неподвижны, словно застыли в оцепенении, и только руки сновали по клавиатуре, сначала медленно и плавно, потом с невероятной быстротой, казалось, они наделены собственной волей. Порой возникало ощущение, что не пианист играет на рояле, а, наоборот, его руки подчиняются черно-белым клавишам, вместо того чтобы властвовать над ними.

Не знаю, удалось ли мне передать свои впечатления. Как бы то ни было, с точки зрения науки они вряд ли имеют какое-то значение, и с ними мы ни на шаг не продвинемся к разгадке Тайны. Так что вскоре я перестал наблюдать за юношей и переключил внимание на слушателей. В зимний сад пришли многие из моих коллег, снова захватив с собой блокноты, которые, однако, лежали у них на коленях, ненужные и лишние, и никому даже в голову не пришло ими воспользоваться; санитары и медсестры слушали, разинув рот; больные же были словно загипнотизированы, они полностью растворились в музыке, и казалось, вернуть их к реальности невозможно.

Судя по выражению лиц, для некоторых это погружение в музыку было блаженством, для других — мукой. Среди них был один, господин Розенталь… Да, старик Розенталь. Возможно, ты его помнишь. Он попал в больницу, когда ты еще здесь работал, и, боюсь, останется надолго, хотя не стану утверждать, что лечение принесет ему пользу. Все, что нам пока удалось сделать, — это избавить его от некоторых симптомов болезни и с помощью лекарств наладить ему сон, но что касается самих причин… В конце концов, у кого хватит смелости и самонадеянности пообещать «вылечить» человека, пережившего подобное? У меня — нет, признаюсь честно; и сейчас я готов расписаться в собственном бессилии. Во время приема я держусь невозмутимо, с отменным спокойствием (или, по крайней мере, пытаюсь это делать), особенно в те моменты, когда оживают некоторые из его мучительных и тяжелых воспоминаний, и каждый раз благодарю Небо за то, что врачам строго-настрого запрещено болтать лишнее и они не имеют права разглашать историю болезни пациента.