Немой пианист - Паола Каприоло

Когда я приблизился, он еще продолжал играть, и мне были видны только копна растрепанных волос и крепкие, сильные руки — пальцы бегали по клавишам быстро и уверенно. Я оставался стоять у него за спиной (зная, что до конца произведения всего несколько тактов), пока эхом не отзвучал последний аккорд; затем настал миг тишины, которая взорвалась аплодисментами, пылкими, взволнованными. Молодой человек опустил руки на колени и медленно повернулся в мою сторону — да, совсем еще мальчик, ему даже, наверное, не было и двадцати, и как только я увидел его лицо, то понял, что никогда раньше его не встречал.

Я снова посмотрел на часы. Было ясно, что мой певец задерживается по каким-то непредвиденным обстоятельствам, поэтому я решил воспользоваться случаем и познакомиться с молодым пианистом. Он заинтересовал меня, очень заинтересовал — прежде всего, разумеется, с сугубо профессиональной точки зрения; а потом оказалось, что с ним можно и отвести душу.

Я представился, полагая, что мое имя ему небезызвестно, пригласил сесть за столик, заказал две «Кровавые Мэри» и похвалил его игру, не слишком, однако, рассыпаясь в любезностях (с молодыми музыкантами лучше быть сдержанным, а не то потом они задирают нос, становятся совершенно невыносимыми и с ними невозможно уладить ни одно дело), и расписал в красках блестящую карьеру, которую он мог бы сделать, если б только доверился мне, ведь я знал как свои пять пальцев весь музыкальный мир и искренне верил, что моя жизненная миссия — помогать молодым талантам пробиваться к славе. Он слушал очень внимательно, потягивая коктейль. Уверяю вас, он не был немым и, более того, довольно бегло говорил на моем языке, хотя этот язык для него чужой (если не ошибаюсь, он поляк или румын). Но все-таки он в основном слушал и держался скромно, что, надо признаться, делало ему честь.

Разумеется, я в конце концов пригласил его поужинать в известном ресторане на Штефанс-плац — помимо вкусных блюд, безупречного обслуживания и вида на купол кафедрального собора, покрытый цветными росписями, ресторан имел еще одно несомненное преимущество: он находился всего в двух шагах от моей квартиры. Когда мы шли по Грабен, ветер задул с такой силой, что я невольно прижался к юноше и даже взял его под руку — то ли чтобы защитить его, то ли чтобы самому укрыться от непогоды. Он, кажется, не возражал, хотя, когда я разговаривал с ним, он все время смотрел прямо перед собой, словно нарочно не глядя в мою сторону, — не мог оторвать глаз от Колонны чумы, которая возвышалась впереди, маня хитроумными очертаниями и пышностью барочных аллегорических фигур.

В ресторане я снова попросил столик где-нибудь в углу, отказавшись после недолгого раздумья от места с видом на собор — юноша и так вдоволь налюбовался им по дороге сюда. Мы ведь пришли в ресторан поговорить, познакомиться, поближе узнать друг друга, а не восторгаться панорамой города; так я ему и сказал, и у него не нашлось возражений против столь веского и разумного довода.

Вы, наверное, понимаете, что для такого человека, как я, сидеть за столом с именитыми артистами и музыкантами — вещь совершенно обычная. Это уже не вызывает во мне сильных эмоций. Однако в тот вечер, услышав, как он играет — точно бог, отрешенно и владея инструментом с каким-то неземным совершенством, — у меня гора с плеч свалилась, когда я понял, что он существо из плоти и крови. Вот, к примеру, он ел хлеб, и на хлебе оставались следы его зубов. Зубов, к слову замечу, ровных и белоснежных, как жемчуг, — такие нечасто встретишь среди потомков крестьян, насквозь пропахших чесноком и картошкой: этот запах преследует их даже в святилищах искусства, концертных залах. Видели бы вы, как он опустошил тарелку с закуской — словно не ел несколько дней подряд. Словно ест первый раз в жизни. Одно удовольствие смотреть, как он с жадностью кролика поедает салат или выбирает десерт, вчитываясь в меню с видом толкователя ученых текстов…

Короче говоря, мы вышли из ресторана друзьями, такое в моей работе редко случается, даже когда выпадает случай пообщаться с самыми талантливыми и обаятельными из моих протеже. Само собой, я пригласил его к себе (нам предстояло обсудить еще очень многое), и мы вместе свернули на Шёлатернгассе, шагая вдоль темной каменной вязи собора.

Поворачивая ключ в замке, я мысленно поблагодарил певца за то, что он не пришел на встречу. Видимо, я выпил лишнего, не стану отрицать, хотя обычно не позволяю себе таких вольностей, да и с незнакомцами держусь настороже. Я слышал всякие истории, юноша мог запросто оказаться бандитом и напасть на меня, как только мы войдем в квартиру, а потом сбежать, прихватив столовое серебро, а я бы остался лежать на полу в луже крови. Случается и такое, притом слишком часто, люди злы, и никакие меры предосторожности не спасают.

Но к счастью, все шло прекрасно. Юноша молча сидел на краю дивана, я устроился рядом, плеснув в стаканы виски. Мне еще столько всего нужно было рассказать ему, столько планов вертелось у меня в голове, и, непонятно почему, хотелось распахнуть перед ним душу — это желание было настолько сильным, что я не мог сдержаться, и, когда колокол собора пробил два, мы все еще сидели на диване, я говорил, он слушал. Боюсь, тогда я открыл ему все, абсолютно все, ничего не утаив, и не только раскинул перед ним во всем блеске свой павлиний хвост, хвастаясь профессиональными успехами и дружбой со знаменитостями, выставляя напоказ изощренную порочность светского льва и бравируя ею, но и исповедался перед ним, упиваясь собственным мазохизмом, приподнял завесу над самым сокровенным и потаенным, что есть в моей жизни, — от полного разочарования в любви до воспоминаний о далеких ужасных годах учебы в колледже. Я проникся к нему таким доверием, что даже показал фотографию матери — святого, небесного создания, чей светлый лик и ангельские черты я тщательно оберегал от посторонних глаз, — и попытался передать то чувство пустоты, которое появилось в моей душе после ее смерти, наступившей вслед за долгой болезнью, периодом мучительно-сладостным для меня. Словом, я рассказал ему все что было на сердце, открыл все мысли, страхи, сомнения; мне даже показалось, что этот чужой, незнакомый мальчик способен залечить мои раны, лишь погладив меня по голове или свернувшись калачиком, словно ласковый кот, у меня под боком.

Однако ничего подобного: он по-прежнему неподвижно сидел на краю дивана и ни словом, ни жестом не реагировал на мои откровения. Правда, когда посреди этого длинного разговора я сам решил попробовать сдвинуть дело с мертвой точки и взял его за руку, то с облегчением и радостью заметил, что он не попытался отнять руки. Этот знак сочувствия вселил в меня надежду, и я стал уговаривать его переночевать у меня: час был поздний, пора спать, и я с удовольствием уложил бы его в мягкую постель, на удобную кровать, достойную такого юноши, как он. Он не выразил согласия и не отказался, только пристально посмотрел на меня — прежде он избегал этого делать. У него был странный взгляд, странный и грустный, и я, непонятно отчего, смутился.

Я спросил, не хочет ли он выпить еще, он покачал головой. Тогда я забрал со стола пустые стаканы — на дне медленно подтаивали льдинки — и пошел на кухню, чтобы взять из морозилки новую порцию кубиков. Казалось бы, минутное дело. Но когда я доставал лед, послышался стук входной двери — дверь тихонько хлопнула, точно кто-то осторожно открыл ее и почти бесшумно затворил за собой. Я поспешил в гостиную. Комната была пуста, и никаких следов молодого пианиста. Понимаете, это неблагодарное чудовище улизнуло, даже не попрощавшись, а ведь я накормил его ужином и потратил свое время, убил на него целый вечер. И можно ли после этого сомневаться в том, что люди злы?

~~~

Когда фотографии пациента стали появляться на страницах журналов и газет, медсестру Надин охватили изумление, растерянность и жгучее любопытство. Никогда в жизни она не могла предположить, что ее серые будни скрасит встреча с людьми, населявшими другой мир, и кто-то — так хорошо ей знакомый — совершит невероятный прыжок из ее мира в тот, другой. Со священным трепетом она собирала все выпуски, в которых была его фотография; не в пример врачам, вырезавшим из журналов нужный материал для пополнения архива, она хранила не вырезки и клочки, нет, а всю газету целиком, смысл заключался именно в этом: видеть застенчивое и растерянное лицо ее пациента на одной странице с фотографией какой-нибудь герцогини или рок-звезды.

Тем не менее даже после этого удивительного преображения Немой Пианист оставался человеком из плоти и крови и как ни в чем не бывало разгуливал по больничным коридорам; это настолько потрясло Надин, что она и не пыталась понять, как такое возможно. Однако факт был налицо. И ей пришлось воочию убедиться в реальности этого персонажа, до которого даже можно было дотронуться — в общем-то Надин часто до него дотрагивалась, но теперь уже не так, как в первые дни, без прежней ловкости, проворства и профессиональной сноровки. Когда она проводила бритвой по этому знаменитому лицу (пациентам запрещалось бриться самостоятельно) или прицеливала иглу шприца, в котором было лекарство, прописанное врачами, у нее слегка тряслись руки. В такие моменты ее щеки вполне мог бы заливать румянец, будь у нее светлая кожа. Каждый раз, когда он переводил на нее взгляд — а такое, сказать по правде, случалось крайне редко, — она начинала смотреть в пол, опускала глаза, и все же этих крошечных волнующих событий хватало с лихвой, чтобы скрасить ее дежурства, и именно о них она размышляла потом в тишине своей комнаты перед сном.